Слабая женщина с сильным характером

— Да никак. Вертолёты к нам не летают, так, что сидели бы на вокзале и ждали погоды, — усмехнулся мужчина.

— Как же вы живёте? А скорая помощь, роды? Или ещё что?

— Как в старину жили? Мы немного лучше. У нас всё своё. Привыкли. А так, знаете, как мы говорим? Тюрьма в тюрьме. Только наши подопечные выйдут, разлетятся, разбегутся, а мы полжизни по одну сторону забора, а полжизни по другую живём.

— А почему мне дальше? — разочарованно спросила Люба.

— Так у вас двадцатка? Она в стороне немного. Не переживайте, тут знаете сколько колоний? Вся тайга сплошная зона. А ваш сын в красной зоне.

— Они что по цвету различаются?

— Можно и так сказать. Да не переживайте вы так. Красная зона лучше — есть шанс человеком назад выйти. Там, правда, строже, всё по правилам. Стараются закона придерживаться. А вот попал бы в другую зону, там блатные правят. Ваш, наверняка в мужиках ходит?

Люба не стала уточнять, ясно дело, сын и так мужик деревенский. Так, больше слушая Сергея, который старался просветить её о порядках сдачи посылок, кому можно сунуть денежку, кому не надо. Она поняла, что фразы «нельзя, не положено, не надо», существуют скорее для проформы. А на самом деле на всё есть своя такса. Чтобы пирожки не ломали: угости, заплати. Подушку принести, вязаные носки пропустить или лишнюю пару трусов, за всё надо платить. Но это если нормальная смена. А если будет дежурить толстая Машка, то всё — она не как идейная, а как вредная и злая. Тогда передача будет принята по строго существующим на сегодня нормативам тысяча девятьсот тридцать шестого года.

Наконец «Нива» остановилась у ворот колонии. Серёга помог Любе пройти на КПП. Удачно пройдя проверку привезённых вещей и продуктов, Люба вошла в помещение гостиницы. Вокруг обстановка вызывала унылый вид. Прошло ещё около часа. За дверью послышался шум и в комнатку, с двумя кроватями, столом и старым телевизором ввели Федю.

— Феденька, сыночек, — Люба кинулась к сыну. Она обняла его за шею и слёзы полились таким потоком, словно все эти месяцы ждали именно этого случая, чтобы вылиться сразу и залить всю робу на груди сына.

— Мать, ты что, хватит. Плакать приехала? Прекращай, — говорил он сухо и требовательно, легонько отстраняя мать от себя.

— Сигареты привезла? — стал расспрашивать Фёдор Любу, когда он свой взгляд перенёс на баулы с передачей.

— Всё по твоему списку Феденька, как ты писал. Худой-то какой. Что так мало пишешь в письмах? Да всё только, что выслать тебе. А как ты? Как здоровье твоё? Вон, светишься, прям. Как ты, что с тобой. Мне же всё интересно, сынок?

— Ну, мать, ты даёшь?! Интересно ей. Это в театре интересно. Вот видишь, зуба нет? — он открыл рот и показал пустоту вместо зуба, — один урод старый выбил.

— Так за что, сынок? — всплеснула руками Люба.

— Было бы за что, убили бы. Рассказал, за что посадили, он баклан, как вмажет, молча. Он по жизни молчун, кто его знает, что у него на уме? У него и кликуха такая «Молчун», — рассказывал Фёдор, поедая домашние гостинцы.

Люба смотрела на сына и не могла понять. Вроде и изменился он, но в лучшую ли сторону? Фёдор, наевшись, лёг на кровать сверху тёмного суконного одеяла и закурил сигарету.

— Хорошо! Мать, сейчас полежу, пусть в желудке завяжется, потом разберём всё, что ты привезла. Надо отложить, что мне, а остальное что в квартирку, что за долги отдать.

— Какая такая квартирка? За какие долги? Я же тебе деньги каждый месяц высылала.

— И не спрашивай. Я сначала сам ничего не понимал, теперь учёный. Здесь как сказал слово — отвечай. Не смог, плати. На первоходках, как я, деньги делают. Сахар, сигареты взял в долг, во время не отдал — плати с процентами. Не переживай, я теперь учёный. А квартира, это нас трое, я и ещё двое ребят. Так легче жить. Посылки всем по очереди приходят, вот и живём вскладчину.

Разложив вещи по сумкам и что-то про себя рассуждая, Фёдор не обращая внимания на Любу, то подходил к столу и ел, то опять начинал перекладывать вещи в баулах. Люба сидела на краешке кровати и задумчиво смотрела на своего взрослого, но сильно исхудавшего сына. Она смотрела, как он перебирал вещи, и вспоминала его совсем маленьким, сидящим на половике около тёплой печи и перебирающим нехитрые игрушки: пирамидки, кубики, машинки. Как быстро и никчёмно пролетело время.

Фёдор ел с небольшими перерывами, словно хотел вместить в себя как можно больше из того, что она привезла. Потом, опять закурив сигарету, он не замечая присутствия матери, разделся и лёг в постель.

— Чего ты сидишь, как каменная, ложись. В дороге, небось, устала? Говорил тебе пришли посылки, чего тащилась в такую даль? Ты всё у Машки работаешь? — спросил он у Любы, скорее всего, чтобы не совсем обидеть мать, чем для интереса. Любе казалось, ему было безразлично, как она живёт и чем занята.

Она стала рассказывать ему о своей работе, но вскоре услышала тихое сопение сына, а потом и его не громкий храп.