Слава столетия. (исторические повести)

Узнав об этих посылках, Эпинус возненавидел Ломоносова и стал строить ему всякие мелкие пакости: распространял сплетни, прятал нужные Михайлу Васильевичу для работы приборы.

Ломоносову пришлось обратиться в Сенат, чтобы специальным сенатским указом заставить Эпинуса допустить для наблюдений в обсерваторию Красильникова и Курганова. Шумахер, передавая ключи от обсерватории Ломоносову, сказал с укоризненным вздохом:

— Радуйтесь, Михайло Васильевич, ваши домогательства Сенат уважил. Но этим вы нанесли урон науке. Господин академик Эпинус вынужден был вообще отказаться от наблюдений важного астрономического явления.

— Ничего, уж как–нибудь мы сами постараемся, чтобы наука не пострадала, — ответил Ломоносов.

Предоставив Красильникову и Курганову вести наблюдения в обсерватории, сам Ломоносов решил дома наблюдать прохождение Венеры. За собственный счет он поручил слесарю академической мастерской Игнату Петрову переоборудовать четырех с половиной дюймовую грегорианскую трубу [4] и установить ее в саду в беседке.

За месяц Игнат переменил штатив, выточил новые оправки к оглазу, выверил поворотные колеса и дуги. Он работал не за страх, а за совесть и, когда рядом оказывался Ломоносов, засыпал его вопросами, выпытывая о том о сем.

— Михайло Васильич, а Михайло Васильич, — спросил раз Игнат, — а правду ли говорят: Коперник — богу соперник?

Сначала Игнат с недоверием слушал объяснения Ломоносова о шарообразности Земли, о вращении ее вокруг Солнца, отчего бывает смена дня и ночи.

— Батюшка–то иное толкует…

— Таким, как твой батюшка, легко быть мудрецами — усмехнулся Ломоносов. — Затвердил наизусть три слова — «Бог так сотворил» — и вот готов на все ответ.

А три дня назад Ломоносов сам слышал, как Игнат рассказывал на кухне про Коперника.

Вспомнился Ломоносову другой разговор в гостиной у Ивана Ивановича Шувалова, разговор с многоученым богословом, царским проповедником монахом Гедеоном Криновским.

Заговорили о геологии. Ломоносов стал излагать теорию образования гор и причины движения материков.

Монах слушал, поглаживая свою завитую, припудренную бороду, смахивая белую пыль с темно–лиловой шелковой рясы, и, выбрав момент, перебил Ломоносова.

— Сие слишком глубокомысленно и для постижения своего требует великого труда умственного, — важно произнес он. — Бесполезное мудрствование. Впусте твои труды, Михайло Васильевич, и потому вредны.

Ломоносов пожал плечами и, глядя прямо в ясные незамутненные следами умственного труда глаза лилового проповедника, сказал:

— Кто не хочет углубляться в размышления, пусть довольствуется чтением книг священного писания, исправляет свое житие по их учению и, глядишь, получит за то от бога благословение. Но пусть оставит в покое того, кто задает себе труд подумать.

Самого же Ломоносова в покое не оставляли.

Он постоянно чувствовал на себе недремлющий, неослабный надзор.

Не единожды в раздражении грозил ему Синод божьей карой и церковным наказанием за многочисленные его прегрешения против российского православия и его служителей: за проповедь учения Коперника, за дерзкое печатание в академической типографии книг, не одобренных духовными властями.

Отцы духовные злословили, сочиняли доносы, рассылали по городу ругательные вирши и письма против него и против наук.

К злословию Ломоносов привык, от синодального наказания спасало заступничество Шувалова, а на вирши и пасквили, порочащие науки, отвечал собственными стихами и прозою.

«О прохождении Венеры по Солнцу непременно будет издана от академии книга. Чем не повод рассказать в ней о Коперниковой системе, о путях планет во Вселенной? И заодно еще раз выставить на общее посмеяние невежество недоброжелателей наук», — думал Ломоносов.

Он разгладил ладонью листок на столе.

— «О пользе наблюдений светил небесных…» А пожалуй, этими словами можно. начать статью о явлении Венеры на Солнце…

Темнели окна. До рассвета еще оставалось не менее трех долгих ночных часов..

Ломоносов пошарил в ворохе, бумаг, вытащил растрепанное перо, обмакнул в чернильницу и, медленно приговаривая, стал писать:

«О пользе наблюдений светил небесных, а особливо тех перемен, кои редко бывают и великую пользу приносят, не нужно упоминать здесь пространно. Ведают физики, сколько оные к исследованию естественных таинств и к просвещению человеческого разума, ведают астрономы, сколько для точного определения течения главных тел сего видимого мира, ведают географы, сколько для измерения и беспогрешного разделения шара земного, ведают навигаторы, сколько для безопасного правления корабельного пути на море таковые внимательные примечания служат».

Ломоносов отложил исписанный лист в сторону и придвинул к себе новый. Но писать дальше не стал.

Как будто написано то, что хотел, а не так. Ведь книга — не диссертация, ее прочтет и профессор, и студент, и мужик–грамотей; для всех она открыта, всем наука. А может быть, кому–нибудь станет она такими же вратами учености, какими была для него, Ломоносова, «Арифметика» Магницкого.