Слава столетия. (исторические повести)

Мальчишка. Деда, а деда, это ты?

Старик. А?

Мальчишка. Кажись, ты.

Старик. Чего пристал? Иди своей дорогой.

Мальчишка. Деда, не узнаешь? Ты еще обещал свести меня к господину Волкову. Ну, помнишь? На маскараде… На Старой Басманной мы стояли. Еще купец ярославский был.

Старик. A–а… Припоминаю…

Мальчишка. Тогда на горах отбился я от вас, искал–искал, не нашел. Уж больно много народу было.

Старик. Народу, правда, много…

Мальчишка. После твоих рассказов день и ночь про театр думаю… Замолви за меня слово господину Волкову. Век тебя благодарить буду.

Старик. Поздно, мил друг. Умер Федор Григорьевич. На маскараде простыл и умер от горячки. В Андроньевом похоронили. Великий муж был и весьма почитаем просвещеннейшими людьми. Александр Петрович Сумароков сочинил на его смерть стихи — елегию, в которых он обращается к господину Дмитревскому. Такие стихи душевные — прямо сердце переворачивают и слезы исторгают. Я как переписывал их, так для себя копию снял. (Вынимает из кармана свернутый платок, развертывает его, достает лист бумаги, долго рассматривает, разглаживает его.) Вот они, стихи Александра Петровича Сумарокова: «Елегия господину Дмитревскому на смерть господина Волкова». (Явно подражая актерской манере декламации, читает стихи.)

«Пролей со мной поток, о Мельпомена, слезный:
Восплачь, и возрыдай, и растрепи власы!
Преставился мой друг; прости, мой друг любезный!
Навеки Волкова пресеклися часы!
…Что, Дмитревский, зачнем мы с сей теперь
судьбою?
Расстался Волков наш со мною и с тобою,
И с музами навек; воззри на гроб его:
Оплачь, оплачь со мной ты друга своего,
Которого, как нас, потомство не забудет…»

Старик, вздохнув, убирает стихи. Молчание.

Мальчишка (тихо). Значит, конец театру?..

Старик (подняв голову). О нет! Скончался славнейший актер российский, но детище его — театр русский — остался на пользу и радость соотечественникам. Остались его друзья и ученики — Дмитревский, Шуйский и другие. Ныне они играют в Головинском доме. (Долгим, внимательным взглядом смотрит на мальчишку.) Пойдем поклонимся могиле Федора Григорьевича, а потом сведу тебя в театр… Как знать, может, и выйдет из тебя актер.

Слава столетия

1

Кто я? Для чего живу на свете? И вообще: в чем смысл жизни?

Мне уже двадцать лет, и я должен знать это.

2

Старая, заляпанная дорожной грязью карета с привязанными на крыше чемоданами подъехала к посту на границе Курляндии с Россией и остановилась перед опущенным шлагбаумом.

Из полосатой будки вышел немецкий офицер с короткой трубкой во рту. Он не успел подойти к карете, как дверца распахнулась, и на дорогу выпрыгнули трое молодых людей в стареньких, кое–где даже залатанных суконных полукафтанах.

Офицер, попыхивая трубкой, презрительно скривился: «Голь перекатная».

Но, развернув бумаги, которые предъявили молодые люди, офицер вынул трубку изо рта.

Из документов явствовало, что проезжающие вовсе не голь, а русские дворяне, пажи ее императорского величества императрицы российской Екатерины II — Алексей Кутузов, Андрей Рубановский и Александр Радищев, которые в 1766 году именным указом были отправлены в Лейпциг для обучения наукам и ныне, после пяти лет учения, возвращаются на родину для продолжения службы.

Офицер вернул документы.

— Тесновато вам тут, господа, — сказал он, обращаясь к стоявшему ближе всех к нему Алексею Кутузову.

Тот смутился и покраснел.

— Зато вместе веселее, — быстро ответил стройный и подтянутый юноша Александр Радищев.

Опытный глаз офицера сразу определил в нем хорошего фехтовальщика.

Молодые люди засмеялись и принялись подталкивать друг друга, как расшалившиеся школьники.

На хмуром лице караульного офицера изобразилось какое–то подобие улыбки.

— Желаю счастливого пути, господа.

Миновав границу, молодые люди вдруг притихли, глядя в открытые окна кареты.

Дорога шла по холму, с которого открывался широкий вид.

Стоял теплый тихий денек, какие иногда выпадают в конце октября. Вокруг раскинулись желто–серые выжатые поля. Чернел густым прутьем уже облетевший осинничек. Тихое солнце на бледном, белесом небе с какой–то снисходительной жалостливой лаской освещало по–осеннему темные дали и притулившуюся вдалеке к болоту грязную, бедную деревеньку с черными гнилыми крышами.

Возможно, все это не так уж отличалось от курляндских полей и курляндских хуторов, мимо которых они проезжали час назад.

Но то была Курляндия, а это — Россия.