Слава столетия. (исторические повести)

В Лейпциге училось десять человек русских студентов, верное товарищество. Но троих — Радищева, Кутузова и Рубановского — связывала такая сердечная дружба, что еще в Лейпциге они решили никогда не расставаться и, возвратясь на родину, поселиться жить в одном доме.

— Это мысль! — проговорил Андрей Рубановский.

— На постоялый двор! — подхватил Кутузов. — На постоялый!

Странное ощущение владело этой ночью Радищевым: приехал домой, а ночует на постоялом, словно завтра снова в путь.

Радищев лежал на спине, смотрел на темное окно. Завтра… Что–то ожидает их завтра?..

Не спалось.

В соседней комнате играли в карты.

— Ваша бита.

— Как же так?

— А так. Считайте. Желаете еще?

Из трактира доносился гул, сквозь который прорывался пьяный женский голос, резкий и визгливый:

Ах, на то ль я в свет родилась
И на то ль в нем пребывала,
Чтоб я в первый раз влюбилась
И без пользы воздыхала!

— Опять бита.

— Ставлю лошадей!

— Мне лошади ненадобны.

— Человека!

— Вашего лакея?

— Да.

— Согласен.

…Чтоб я в первый раз влюбилась
И без пользы воздыхала–а…

Последний год в Лейпциге друзья только и говорили о России. Мечтали, как они, изучившие древние и новые кодексы, преобразуют несовершенные и запутанные российские законы и осчастливят отечество новым, совершенным, справедливым и человеколюбивым законодательством.

Конечно, им будут противодействовать всякие низкие интриганы, погрязшие во взяточничестве, жестокости и невежестве. Но ведь есть же в России и другие люди! Те, кто уже ополчился против зла.

Проезжая через Лейпциг в Италию, молодой граф Орлов оставил им номера сатирического журнала «Трутень», издаваемого в Петербурге отставным поручиком Николаем Ивановичем Новиковым, и тетрадь нигде не печатанных стихотворений титулярного советника Дениса Ивановича Фонвизина. Граф рассказывал, с какой охотой читают в России произведения этих писателей и что многие просвещенные россияне, даже некоторые вельможи, разделяют их негодование против рабства, канцелярского крючкотворства, лихоимства и прочих пороков государственного устройства России.

Радищев, Кутузов, Рубановский тогда же стали горячими поклонниками Новикова и Фонвизина. Фонвизинскую басню про лисицу–кознодея и его «Послание к слугам» они вытвердили наизусть. А первые строки «Послания»:

Скажи, Шумилов, мне; «а что сей создан свет?
И как мне в оном жить, подай ты мне совет —

превратились у них в поговорку. По многу раз на дню слышалось: «Скажи, Радищев, мне: на что сей создан свет?» или «Скажи, Кутузов, мне…» А так как фамилия Рубановского не укладывалась в размер, стих пришлось немного переделать: «Скажи мне, друг Андрей…»

Новиков, Фонвизин… Ведь они живут в Петербурге… Может быть, теперь посчастливится познакомиться с ними…

…И как мне в оном жить, подай ты мне совет…

На следующий день друзья сняли во Второй Адмиралтейской части у мещанина квартирку в три комнаты. Рубановский занял отдельную комнату, а Радищев с Кутузовым поселились в одной, как прожили все годы ученья.

4

В Петербурге студентов встретили с умеренной радостью.

Времена переменились. «Комиссия по сочинению нового Уложения [6]», для работы в которой их, собственно, прочили, кончила свое существование. Государственная надобность в новых законах миновала, ученые законоведы были ни к чему.

За утренним кофе статс–секретарь доложил императрице о возвращении на родину молодых людей, проходивших обучение в Лейпцигском университете.

— Так вы говорите, что они показали в науках весьма хорошие успехи? — сказала Екатерина, прихлебывая мелкими глотками кофе. — Ну что ж, хотя учились они для собственной же пользы, надобно, в пример другим, их наградить. Полагаю, вполне достаточным будет дать каждому не особенно высокий, но все же и не низкий чин и определить на соответствующие должности.

Всем троим дали титулярного советника — чин девятого класса — и определили, на службу в Сенат протоколистами — записывать мнения и решения сенаторов.

Спустя еще две недели вновь назначенных протоколистов привели к присяге и обязали на следующий день к восьми часам утра явиться к должности.

Пожилой сутулый чиновник — начальник того отделения, в котором предстояло служить Радищеву, — вел его по сенатскому коридору, легонько поддерживая под локоть.

— Вы, Александр Николаевич, — драгоценнейшее приобретение для нашего стола, — говорил он вкрадчивым голосом. — Именно такого, как вы, ученого, молодого, полного сил человека недостает нам. В вас я вижу не подчиненного, но сотоварища и советчика, так сказать, в трудах.