Слава столетия. (исторические повести)

И деревня, и поля, и леса, и даже самые земля и небо вдруг стали совсем иными.

— Вот перед нами пределы нашего дорогого отечества, — первым нарушив молчание, торжественно проговорил Радищев. — Мы возвращаемся в него, вкусив науки и знаний. Ныне наступает время не словами, а делами показать, что для пользы его мы готовы пожертвовать всем и даже самою жизнью…

Дорога свернула в сторону, и деревня с горизонта приблизилась к дороге.

— Первое российское селение, — сказал Радищев. — Давайте, друзья, свернем — посмотрим, чем встречает нас Россия.

Алексей Кутузов поморщился.

— Грязь–то какая… Завязнем еще.

— Если и завязнем, то в родимой грязи, — заметил белокурый длинный Андрей Рубановский. — Кликнем мужиков, вытащат.

— Значит, едем, — заключил Радищев.

Кучер свернул на проселок.

Деревня казалась вымершей.

Над трубами не курились дымки. Из–под нависших растрепанных соломенных крыш угрюмо глядели маленькие окошки, кое–где затянутые пузырем, а по большей части просто чернеющие отверстиями.

Полуобвалившиеся плетни отгораживали один пустой двор от другого.

Ржавая болотная грязь, разлившаяся во всю ширину улицы, но сейчас схваченная легким ледком, подступала к разбитым завалинкам.

Только на верхнем конце, где было посуше, трое босоногих мальчишек в какой–то серой рвани, споря и гомоня, играли в бабки.

Они были так поглощены своей игрой, что не заметили подъехавшей кареты.

— Эй! Поди сюда! — крикнул кучер.

Мальчишки на мгновение замерли, потом, подхватив полы кафтанов, прямо по лужам, разбивая лед голыми пятками, бросились врассыпную.

— Барин! Барин едет! Барин!

Кучер поднялся на козлах и закричал им вслед:

— Да не ваш это барин! Эти господа добрые! Идите сюда, они вам денег дадут!

Мальчишки остановились, потом, поглядывая исподлобья на вышедших из кареты господ и прячась друг за друга, нехотя приблизились.

Андрей Рубановский, пошарив в кармане, оделил их медными полушками.

— Есть кто–нибудь в деревне? — спросил он.

— Не–е, все в поле, — ответил один мальчишка.

— И не все, — возразил другой. — Михей нынче дома, крышу в овине латает.

— Где он, этот Михей? — спросил Рубановский.

Из двора, который на вид казался справнее других, вышел молодой мужик.

Угрюмо глядя на приезжих, он неторопливо стянул, с головы бесформенную шапку, открыв высокий выпуклый лоб.

Этот лоб поразил Радищева. Он сразу вызвал в памяти известный античный бюст Сократа. Схожесть усугублялась еще тем, что у мужика, как и в скульптурном портрете древнегреческого философа, правая бровь была выше левой, словно поднятая в постоянном удивлении.

— Тебя зовут Михеем? — спросил Рубановский.

— Михеем, ваша милость.

— Отчего у вас в деревне пусто?

— В поле мужички, ваша милость.

— Да ведь страда давно кончилась!

— На барском поле кончилась, на мужицком только началась. У нашего барина обычай таков: как поспеет хлеб, сперва его, боярский, убираем. «А со своим–то, — изволит говорить, — вы и опосля успеете». «Опосля» да «опосля», так и до морозов дотянет. Тут, уж конечно, мужички всей деревней работают от зари дотемна. А коли ночь лунная, то и ее прихватываем.

— Ну ничего, завтра воскресенье — отдохнете.

Михей махнул рукой и усмехнулся:

— И–и, родимый, кабы нашему брату по праздникам праздновать, так некогда и работать было бы! Ведь мы не господа, чтобы гулять…

3

Возвращаясь домой после нескольких лет отсутствия, разумом, конечно, понимаешь, что за эти годы многое там изменилось, но сердце все же надеется застать все по–прежнему, и нетерпеливый взгляд невольно прежде всего отмечает черты сходства.

Когда в шестьдесят шестом году юные российские недоросли ехали в Лейпциг учиться, тоже была осень. Ясные, солнечные дни сменялись ненастьем, начинались заморозки, в холодном упругом воздухе плавно летели редкие снежинки, и желтые березы светились на солнце ярко, как золотые церковные купола.

И сейчас, спустя пять лет, в долгие дни пути из Лейпцига в Россию так же сияло солнце, горели березы, шли дожди, и задумчивые снежинки опускались в подставленную ладонь. И все было таким же, как тогда…

К Петербургу подъехали под вечер. Кружил снег. Сдуваемый ветром с перекрестков и середины улиц, он собирался в тощие длинные полосы вдоль тротуара, у домов и заборов, распластывался белыми языками у фонарей, будок — по всем мало–мальски защищенным от ветра уголкам.

И Радищев, и Кутузов, и Рубановский могли бы легко найти приют у кого–нибудь из родственников, которых у каждого немало имелось в столице. Заявиться к родне нежданно–негаданно считалось в порядке вещей, но молодым людям казалось просто невозможным вот так, сразу расстаться и разъехаться по разным домам.

Кучер уже трижды спрашивал, куда ехать, и, получив весьма неопределенное указание ехать вперед, с недовольным ворчанием залезал обратно на козлы.

— Господа, что же будем делать? — неуверенно проговорил Андрей Рубановский.

— Уж не знаю, — протянул Алексей Кутузов.

— Что, если нам остановиться на постоялом дворе? — сказал Радищев. — А завтра подыщем квартиру, как хотели.