Слава столетия. (исторические повести)

В этих фразах, во–первых, содержалась достаточно определенная характеристика вредности и неосновательности сочинения.

Во–вторых, отрицание в нем ума и достоинств литературных.

И, в–третьих, прозрачно намекалось обществу, что автор — враг не только ей, императрице, но всему дворянству.

Фразы были такие: «Тут рассеивание заразы французской», «Кроме раскола и разврату, ничего не усматриваю из сего сочинения» и «Сочинитель — бунтовщик хуже Пугачева».

29

Воронцов на таможенном дворе бывал нечасто, лишь при каких–нибудь особых, выходящих из ряда вон обстоятельствах. Поэтому Александр Николаевич удивился, увидев графскую открытую коляску, остановившуюся у здания старого Гостиного двора. День на таможне выдался обычный, даже более чем обычный: ни одной крупной партии товаров — одна мелочь.

— Ехал мимо и решил заглянуть по пути, — сказал Воронцов.

Граф спросил о сегодняшнем досмотре, остановился у образцов сукон, похвалил порядок на таможне, точные и четкие ответы досмотрщиков.

— Толковые у тебя, Александр Николаевич, служащие, — сказал Воронцов. — Впрочем, на дворе очень жарко, пройдем в помещение. Да распорядись принести чего–нибудь прохладительного.

Воронцов, взяв Радищева под руку, повел его к конторе.

Выпив принесенного лимонада и показывая всем своим видом, что желает отдохнуть, Воронцов развалился в кресле, обмахиваясь платком. Служащие, бывшие в конторе, один за другим почтительно вышли.

Когда ушел последний, граф из кармана фрака достал свернутое письмо с обломанной сургучной печатью.

— Это мне принесли нынче утром от Безбородки.

От первых же строк у Радищева от волнения дрогнули руки. Но, овладев собой, он стал читать медленно, вникая в каждое слово.

«Ея императорское величество, сведав о вышедшей недавно книге под заглавием «Путешествие из Петербурга в Москву», оную читать изволила и, нашед ее наполненною разными дерзостными изражениями, влекущими за собой разврат, неповиновение власти и многие в обществе расстройства, указала исследовать о сочинителе сей книги. Между тем достиг к ея величеству слух, что оная сочинена г. коллежским советником Радищевым; почему, прежде формального о том следствии, повелела мне сообщить вашему сиятельству, чтоб вы призвали пред себя помянутого г. Радищева и, сказав ему о дошедшем к ея величеству слухе насчет его, вопросили его: он ли сочинитель или участник в составлении сеи книги, кто ему способствовал, где он ее печатал, есть ли у него домовая типография, была ли та книга представлена в цензуру Управы благочиния или же напечатанное в конце книги «С дозволения Управы благочиния» есть несправедливо; при чем бы ему внушили, что чистосердечное его признание есть единое средство к облегчению жребия его, которого, конечно, нельзя ожидать, если при упорном несправедливо отрицании дело следствием откроется. Ее величество будет ожидать, что он покажет.

Я весьма сожалею, что на ваше сиятельство столь неприятная налагается комиссия. Дело сие в весьма дурном положении».

Радищев опустил руку с письмом.

— Вы приехали допрашивать меня, ваше сиятельство? — тихо спросил он.

— Нет. Час спустя после письма от графа пришло новое распоряжение. Вот записочка.

И Воронцов положил новый лоскуток бумаги поверх прежнего письма.

«Спешу предуведомить ваше сиятельство, что ее величеству угодно, чтоб вы уже господина Радищева ни о чем не спрашивали для того, что дело пошло уже формальным следствием».

Радищев молчал.

— Видимо, надо ожидать, — заговорил Воронцов, — что со дня на день вас арестуют. Может быть, даже сегодня, судя по спешности распоряжений государыни. Я приложу все усилия, чтобы облегчить ваш жребий, но в сложившихся обстоятельствах вряд ли многое смогу. — Воронцов встал. — Помоги вам господь, Александр Николаевич. Но что бы с вами ни случилось, можете положиться на мою дружбу.

— Спасибо, Александр Романыч…

30

Радищев предчувствовал, что снисхождения и милости не будет. Его самого ждет крепость, книгу — костер, в который ее бросит рука палача. Теперь в его воле было лишь приготовиться к аресту и уничтожить отягчающие вину улики.

Придя домой, Радищев позвал Петра и дворового Фрола, которые были главными его помощниками в печатании. — Все оставшиеся книги унесите в кухню и спалите.

Фрол почесал в затылке.

— Сколько труда положили, денег…

— Так надо, — оборвал его Радищев. — Приказано — исполняйте. И всю макулатуру, черные листы, обрывки бумажные — все в плиту. Идите.

Александр Николаевич принялся выгребать из ящиков бюро бумаги. Во время печатания их просто сваливали в кучу, он еще не успел их разобрать.

Подобрал цензурный экземпляр. Сложил в пакет.

Черновые сложил в другой.

Тяжело ступая, вошла Елизавета Васильевна, сестра покойной жены.

— Александр, что случилось? — спросила она. От волнения ее хрипловатый голос звучал грубее обычного. — Произошло что–то страшное? Что?

Радищев взял руку Елизаветы Васильевны в свою и посмотрел ей в глаза.

— Лиза, — запинаясь, проговорил он, — я вверг всех вас и себя в ужасное несчастье. Государыня нашла мою книгу криминальной. Меня, наверное, арестуют.