Слава столетия. (исторические повести)

Александр Николаевич почувствовал, как дрогнула рука Елизаветы Васильевны.

Она сразу поняла, что дело действительно плохо, и почти безнадежно сказала:

— Может быть, обойдется…

— Может быть… На всякий случай, в этом пакете черновые рукописи книги. Сохраните их. Детям на память…

31

Время тянулось невероятно медленно. Радищев никуда не выходил от себя. Наступила ночь. В доме спали только дети. Однако ночь прошла благополучно.

На следующий день Александр Николаевич на службу не пошел. Сидел в кабинете, бродил по дому. Посидел в детской, послушал, как сын Николенька под руководством учителя усваивал правила российского стихосложения и нараспев читал строки ломоносовской оды. В гостиной поговорил с младшей свояченицей Дарьей Васильевной об узоре, который она вышивала. Петр доложил, что приказание выполнено, всю ночь плита не затухала.

Радищев вернулся в кабинет. Он заметил завалившуюся под кресло и не выметенную при уборке бумажку. Поднял. Это были заметки о проекте нового таможенного устава. После волнений пережитой ночи, положившей невидимую, но решительную грань, эта бумажка воспринималась им как ненужное и странное послание из прошедшей жизни.

Машинально перечитав заметки несколько раз, он обратил внимание на шероховатость стиля, стал править, внутренне улыбаясь своему бесцельному занятию, но мало–помалу увлекся, потом достал из ящика лист чистой бумаги…

Незамеченный, подошел вечер. Александр Николаевич почувствовал его только по изменившемуся вдруг в комнате свету, ставшему красным от закатного солнца.

Он распрямился, откинувшись на спинку, потянулся, взглянул на часы: «Ого, как поздно — без четверти девять». В окно с улицы послышался цокот копыт и стук колес по мощеной мостовой.

Радищев подошел к окну, посмотрел на краснеющие вершины темных лип, опустил глаза на улицу.

К воротам подъезжала тяжелая закрытая карета. За ней, сдерживая огромных, сильных лошадей, скакали верхами майор, сержант и четверо солдат конной гвардии.

32

Приговор Сената гласил: «Лишить его чинов, дворянского достоинства, исключить из кавалеров ордена святого Владимира и казнить смертию, а именно: по силе воинского устава 20‑го артикула отсечь голову. Однако же Сенат по содержанию упомянутой пожалованной дворянству грамоты статьи 13‑й предает в монаршее вашего императорского величества благоволение и имеет ожидать высочайшего указа».

33

В первых числах декабря 1790 года конвойный унтер–офицер с двумя солдатами вез арестанта Александра Радищева. Императрица, как было сказано в высочайшем указе, «по свойственному ей милосердию», заменила ему смертную казнь через отсечение головы ссылкой на десятилетнее безысходное пребывание в отдаленнейшем Илимском остроге, откуда еще ни один арестант не возвращался живым.

На ямском дворе где–то возле Тобольска, пока перепрягали лошадей, к саням подошел молодой человек с худым интеллигентным лицом — учитель или семинарист — и спросил:

— Кто вы? Куда вас везут?

— Отойди, господин, не разрешено говорить с арестантом! — крикнул солдат и оттеснил молодого человека.

Радищев горько усмехнулся.

Лошадей перепрягли. Сани помчались дальше.

В Тобольске Радищев записал в тетрадь стихи, сочиненные на последнем перегоне:

Ты хочешь знать: кто я? что я? куда я еду? —
Я тот же, что и был и буду весь мой век:
Не скот, не дерево, не раб, но человек!
Дорогу проложить, где не бывало следу,
Для борзых смельчаков и в прозе и в стихах.
Чувствительным сердцам и истине я в страх
В острог Илимский еду.

Тихая жизнь

1

Николай Михайлович любил помечтать. Лежа на узком и жестком диванчике в своей тесной комнатке на Чистых прудах, он мог часами заниматься возведением воздушных замков. Воображение рисовало ему различные случаи и события, действующим лицом которых, — вернее, не действующим лицом, а героем — чаще всего являлся он сам. Под перезвон колоколов видневшейся за окном церкви Архангела Гавриила, больше известной москвичам как Меншикова башня, и блеянье козы, пасущейся на церковном дворе, он вел воображаемые разговоры с самыми разными людьми: от истопника Ефима, который почему–то всегда топил печь в его комнате угарными осиновыми дровами, а Николай Михайлович стеснялся указать ему на это, до государыни императрицы Екатерины Второй.

Николаю Михайловичу шел двадцать второй год. Он был поэт. Сегодня известный лишь трем–четырем друзьям, в туманном завтра он видел свое имя, имя Николая Михайловича Карамзина, осиянное лучами литературной славы.

Среди любимых тем для размышлений на диванчике была мечта о заграничном путешествии. Правда, он уже давно и твердо решил объехать европейские страны, и единственной причиной, препятствовавшей осуществлению этого решения, было отсутствие денег.