Славный дождливый день

— Я знал: ты гордый! Сам такой! А холеры не бойся. Ты для нее, как и я. А то и похуже. В общем, живи! — возместил он по-царски Иванову его утрату и спрятал деньги в глубокий карман галифе. Дядя Леня даже перекосился на бок, будто карманное дно доходило до колена, и замер. — Больно! Наверно, радикулит. Пойду-ка к врачу, — сказал он осторожно, по складам распрямляясь.

Иванов проводил стекольщика до лестничной площадки, вернулся к себе, и тут-то она и возникла со своей дремучей просьбой.

— Не верьте, бабушка, гадалкам! — предостерег Иванов, любуясь новыми стеклами и так, и этак. Бог с ними, деньгами. Кто и впрямь знает истинные цены покоя и тепла?

— Не буду верить, не буду, — живо пообещала соседка. — Только бы кто погадал разочек. А потом и не буду! — Она, наверное, казалась себе очень хитрой.

Старуха была ему по плечи, хотя Иванов ростом не блистал. И лет ей было за седьмой десяток, на взгляд. Совсем вневременная бабка в исконном темном ситце.

Раньше таких бабусь в темных платьях и черных платках он видел только на пасху. Они стекались по улицам, переулкам к церквам ручейками со всех сторон, несли куличи. А дотоле весь год таились где-то, по углам. Оказывается, вот где!

— А тогда зачем вам это? Если «не будете верить»? — усмехнулся Иванов.

— Васю видела во сне, сына. Будто он тонул. В Певеке он, Вася. Завербовался. А там океан, — затараторила старуха, обрадовалась тому, что к ее нужде все-таки проявили интерес.

— Бабуся, вы знаете, какой там океан, в вашем Певеке? — Иванов повеселел, с ухмылкой ждал ответа.

— Этот… Ледовитый, — сказала старуха, не чувствуя подвоха.

— Верно. А какое сейчас время года? И у нас, и там, у вашего сына?

— Какое же еще? Зима и есть.

— Вот! И толщина льда в вашем океане метров пять или как бы не больше. А теперь рассудите сами: можно ли утонуть в таком океане?.. Если только поможет ледокол. Атомный, конечно.

— А он утонул, — упрямо повторила старуха.

— Во сне, — терпеливо уточнил Иванов. — А что такое сон? Возбуждение клеток головного мозга. Вы-то спите, а у них бессонница, у клеток. Они и валяют дурака. Бывало, и мне приснится черт знает что, встают волосы дыбом. А проснешься, и все наоборот. В общем, не придавайте значения сну. Ваш сын, безусловно, жив-здоров. И вы живите спокойно.

— Он в океане тонул. Глубоком, — повторила она едва не по складам, вдалбливая в его голову. — Он пьет вино, пьет и пьет. Кабы что не вышло.

— Пьет — это плохо, — согласился Иванов. — Но все же он там не один. Вокруг коллектив. Товарищи-друзья. Ему не дадут оступиться, поправят.

— Мне бы только погадать. Для покоя. — Она упорно сверлила его не по возрасту пронзительными глазками: что, мол, зря молоть языком, погадал бы лучше!

— Для спокойствия, — как учитель, поправил Иванов, — для спокойствия лучше послать телеграмму: волнуюсь, срочно напиши. Так-то оно будет верней.

— Как же! Посылала! Да только он не любит писать. У него, говорит, на это… ну это…

— Аллергия? — догадался Иванов.

— Она, она… Вот я говорю: мне бы погадать.

Иванов припомнил, как жена минувшим летом раскладывала карты, наверное, пасьянс. Происходило это в полувымершей деревеньке, куда Маша его завезла для слияния с природой, наслушалась о том, как писатели забираются в глухомань и там, дичая, обрастая волосом, ловят рыбу и в паузах между клевом пишут гениальные книги. Она и его заставила опустить бороду, отчего он теперь походил на кинематографического дьячка. Пока он удил рыбу и сочинял деревенскую повесть, Маша изнывала от скуки и, не располагая примером для подражания (чем в это время заняты сами писательские жены, о сем молва молчала), днями терзала колоду карт…

— Так и быть, — сказал Иванов. — Вернется с работы жена, раскинет картишки. Нагадает вам на год вперед!

Соседка вышла, приговаривая:

— Мне бы хоть как. Ну, и слава богу. Мне бы хоть как.

Иванов убрал разгромленную комнату и поехал в журнал «Рассвет» за новым отказом. Там литсотрудник, тучный лысый гигант, вернул Иванову рукопись, будто оторвал от сердца самое дорогое, вышел с ним в редакционный холл и, оглядевшись по сторонам, зашептал сверху, как с колокольни, мол, здесь никто «в литературе ни ухом, ни рылом…» Вот будь редактором он, тогда… Старик, выкуешь очереднягу, тащи, хотя полная безнадега, нищи мы, нищи… Он словно предложил потягаться душевной теплотой. Воспитанный Иванов принял вызов, поблагодарил за чуткость.

Выйдя из подъезда, он спохватился: полный склеротик, забыл рукопись на столе. Иванов вернулся и услышал из-за двери голос литсотрудника, который кому-то говорил по телефону: «Извини, тут один графоман целый час крутил мне мозги». Иванов плюнул на рукопись и ушел, страдая за Машу. Еще удар для бедняжки.

Вступив в коммунальный коридор, он насторожился: на всю квартиру разносился голос старухи, да не прежний тихий, мышиный, а требовательный, командный:

— Но твой-то сам сказал: она вернется и сделает все!

— Или вы его неправильно поняли. Или он выдумал. Иванов — художник! — защищалась жена.

— Он сказал! Он — мужик твой! Твой мужик сказал! — попыталась внушить старуха.