След лисицы на камнях

Он обернулся.

– Я вот что сообразила: Лариса может тебе помочь.

– Яковлева? – удивился Илюшин.

– Человек, который погиб, то ли родственник ей, то ли знакомый… Точно! Бориса Ефимовича родня, вот он кто. Яковлевы должны были наверняка знать, что с ним случилось.

– Да вы, Нина Ивановна, шутите, – мрачно сказал Илюшин. – Один Яковлев в могиле, другая в беспамятстве.

– Ну извини, – Худякова развела руками. – Здесь даже про судьбу моего Ивана не все помнят, хотя он свой, родился и вырос в Камышовке. А про чужого мужика и говорить нечего.

«Про судьбу своего Ивана ты, допустим, лукавишь, – думал Илюшин, идя мимо горниста и не замечая, как его провожает взглядом Татьяна Маркелова. – Но я-то отчего так прицепился к этому покойнику? Потому и не помнят, что самое обыденное дело: пошел пьяница в лес и утонул. Что за пьяница, совершенно не важно, и нечего о нем говорить. То ли дело болото! Для него это красивая строчка в резюме. «Особые достижения: в девяносто первом засосало колхозника».

Он засмеялся, испугав тихого сгорбившегося деда, плетущегося с авоськой в сторону магазина.

– Дедушка, закрыто сегодня, – сказал Макар.

– А?

– Закрыто, говорю! Магазин закрыт!

– Чего?

– Продавщица заболела!

– Как?

– МАГАЗИН НЕ РАБОТАЕТ! – заорал Илюшин.

– Да что ж такое, – огорчился старикан. – Ну!…! И мать…!

Облегчив таким образом душу, он улиточным шагом потащился обратно.

– Дедушка! – позвал Макар.

– А?

– Вы помните, человек в болоте утонул?

– Чего?

– Человек! Утонул! Много лет назад!

– Где?

– В болоте!

– Где?!

– В БОЛОТЕ!

К окнам двух домов, стоящих друг напротив друга, одновременно приникли изнутри сморщенные личики. Старушки с осуждением смотрели на Макара. Одна погрозила ему пальцем и зашевелила губами; ее примеру последовала вторая, и при виде этой двойной пантомимы Илюшину стало смешно. Старушки гневно выговаривали ему из-за стекла. Макару пришло в голову, что эта картина – квинтэссенция нынешнего расследования: люди, отделенные от него непреодолимым барьером, что-то рассказывают, но он не слышит их голосов. А те, с кем пытается поговорить он, не слышат его.

– Дедушка, вы что-нибудь знаете про мужика, который в болоте утонул? – устало спросил он, не напрягая больше голос.

Старик окинул его на удивление осмысленным взглядом:

– Гнать их в шею, вертихвосток!

И убрел, волоча по снегу авоську, оставлявшую едва заметную полосу.

«Так, – сказал себе Илюшин. – Соберись, тряпка. Выбора нет: надо идти к Яковлевой».

И пошел, ориентируясь на путеводный авоськовый след.

* * *

Если бы Ларису Яковлеву спросили, что она больше всего не любит, Лариса бы ответила: время.

У других как-то получалось с ним договариваться. День прошел – и к их собственной жизни день прибавился. Так объяснила однажды Худякова, и в изложении Нины все звучало просто и логично. Яковлевой стало завидно до слез.

Ее жизнь в какой-то момент отлепилась от общего времени. Лариса даже примерно могла сказать, когда это случилось: вскоре после того, как похоронили Борю.

В тот день она сварила пшенную кашу с тыквой и накрыла на стол. Для себя одной, конечно. Отошла к раковине, обернулась… И вдруг все ее существо, словно бабочку булавкой, пронзило ощущение неестественности происходящего. Единственная тарелка на скатерти, одна из двух парных, унаследованных от свекрови, обернулась чем-то вопиюще немыслимым, и от невозможности ее существования мир рассыпался в крошки.

Когда белое мельтешение перед глазами растаяло, Лариса поднялась с пола, удивляясь, что за окном самовольно стемнело, несмотря на обеденное время, и поставила на стол вторую тарелку.

– Масло-то не разморозила, – недовольно сказал Борис.

И стало хорошо. И стало правильно. То, что муж, которого она похоронила неделю назад, распекает ее за забывчивость, примирило Ларису Сергеевну с происходящим.

Однако с временем начала твориться путаница. Дни иногда шли вперед, а иногда назад. Проснешься – а вокруг тебя и трехлетняя сестренка Зоя, и мамка, и тетка, и зачем-то ругачий двоюродный дед Федот. Лариса сперва пугалась, затем привыкла. Тем более что и Федот молчал, не бранился больше, только смотрел из угла и почесывал кота Барсика, тоже не слишком-то живого.

Случалось, выпадали дни кисельные. Попадешь в такой – и тонешь, словно муха. Ворочаешься, бьешься, а вязкая жижа держит тебя, и все тянется и тянется нескончаемый понедельник. Это Лариса особенно не любила, и когда чувствовала, что сил не хватает, звала своего Борю. Тот ворчал, однако приходил и вытаскивал ее.

Иногда часы своими стрелками выстригали из бытия Ларисы недели, а то и месяцы. Сядешь на кровать, прикорнешь… Проснешься, а вместо лета за окном зима.

А еще из циферблата, бывало, начинал сочиться болотный туман. Но чаще всего часы жалели Ларису и обкладывали ее ватой, точно елочную игрушку: ничего не видно, ничего не слышно, разве что отдаленные голоса. Сама Яковлева елок в жизни не наряжала, но видела однажды в районной библиотеке целый ящик, где лежали человечки из папье-маше, а с ними картонный слон, рыба и какой-то зверь вроде кота, но не кот.