След торпеды

Аким спрятал письмо в карман пиджака и вышел на верхнюю палубу. Холодное, зыбкое море глухо стонало у берега.

На душе у Акима зябко. Ему не хотелось оставаться на судне. И, сам не зная отчего, он поглядел в сторону капитанской каюты, и вдруг… Кто это стоит у трапа? Стоит неподвижно, не шелохнется, и пристально глядит в его сторону. Но стоило Акиму хорошенько присмотреться, как он узнал капитана. Петр Кузьмич сказал ему, что ушел отдыхать, а сам на палубе. Неужели хочет своим присутствием облегчить его страдания? «Нет, я тебе, дорогой капитан, не мальчишка, чтоб меня услаждать», — злобно подумал Аким.

Петр Кузьмич кашлянул, загасил папиросу и стал спускаться по трапу. Трап скрипел, картавили и капитанские сапоги. Спускался он по трапу медленно, словно размышлял о чем-то. Остановился у надстройки, закурил и уж потом подошел к Рубцову.

— Я так и знал, что вы не спите, — сказал он не то с упреком, не то с сожалением. — Мне тоже не спится…

«Какое вам дело до меня? — едва не сказал вслух Аким. — Пришли с моря, выгрузили рыбешку, заправились и снова на промысел. А мне что делать? Один я остался. Жена умерла, сын утонул… Один-единственный сын, моя радость и надежда… Эх, капитан, да разве тебе это понять?..» И Аким пробурчал:

— Шли бы отдыхать. Скоро опять в море…

Петр Кузьмич в его голосе уловил огорчение, но виду не подал.

— Такая штука, Аким Петрович, — заговорил Петр Кузьмич, попыхивая папиросой. — В войну я товарища потерял. Умер на моих руках. Он очень просил съездить к его матери и поведать ей правду, как он погиб. А погиб парень, скажу вам, геройски. Мог бы и не идти в атаку, ранен был в плечо, а вот пошел. Осколком снаряда его срезало. После войны выкроил я время и поехал в далекий кубанский хутор, неподалеку от Краснодара. Мать его, Фекла Терентьевна, встретила меня как дорогого человека. Не знала куда посадить. Рассказал я все про ее сына. Она выслушала меня, а потом как бы в раздумье молвила: «Угасло мое солнышко. И нет теперь мне покоя в жизни». Сына своего солнышком называла и не ошиблась — в бою он лучом вспыхнул и угас. Долго я переписывался с ней. Она приглашала меня в гости к себе, а я все в морях. А тут сама ко мне приехала. Седая, совсем старенькая. Хочет, чтобы сводил ее на могилу сына.

«Вот и она сына потеряла», — почему-то подумал Аким, а сам спросил:

— Ну и как вы?

— Просил начальника порта задержаться у причала еще на денек. Он не разрешил.

— Черствая у него душа! — чертыхнулся Аким.

— Не в этом дело, — спокойно возразил капитан. — Есть у начальника порта и душа, и сердце, сам воевал на боевых кораблях. Беда в другом: мы и так задержались в порту. Давно пора шлепать за рыбой.

— Значит, уйдете?

— Разумеется.

— А мать погибшего моряка?

Капитан сказал, что хотя он и был занят по горло, однако время выкроил и съездил с ней на могилу ее сына. Ему было тяжко видеть, как старушка припала на колени, поцеловала холодную надгробную плиту, потом набрала в платок земли с могилы сына. Сказала, что повезет в родные края, а то ей сюда больше не приехать. Пора и самой уже на покой.

— Сколько ей?

— Восьмой десяток добивает.

— А ее сыну сколько было?

— Двадцать шесть.

— Ровесник моему Петру, — глухо обронил Аким. — Она хоть щепотку земли взяла с могилы сына, а у меня и этого нет.

— Каждый человек родится для какого-то дела, и умирает он за это самое дело. У вашего сына тоже было большое дело, а вот погиб он глупо…

— Хватит, капитан! — грубо прервал его Аким. — Я больше на судне не останусь. Я уйду.

— В ночь?

— А у меня теперь вся жизнь — ночь, — усмехнулся Аким. — Соберу чемодан и — домой. Не могу тут быть. Петька стоит перед глазами.

В других условиях Петр Кузьмич и свез бы гостя к себе домой, усадил бы за стол, налил стопочку коньяка и выложил бы ему все, что думал о его сыне. Давно, очень давно капитан не встречал таких штурманов, каким был Петр Рубцов. Но отцу не следовало говорить всего, потому что и вовсе обидится. Да и что говорить, когда Рубцова нет в живых, тело его не нашли, видно, затерялось где-то в камнях. Однако Аким не уходил и чего-то ждал. И это ожидание как-то тяготило капитана. Он тоже не мог уйти и тоже ждал. Наконец выдавил из себя:

— Значит, уезжаете?

— Да, — глухо отозвался Аким. — И немедленно. Прощайте. — Он подал капитану руку, повернулся и зашагал в каюту за чемоданом.

«Ну что ж, мил человек, давай, уезжай, может, тебе будет легче», — подумал капитан и, смяв пальцами давно угасший окурок, поплелся в каюту.

Аким в ту ночь так и не уехал. Хотелось еще побыть на судне, где сын сделал последние шаги. До глубокой ночи он не спал, потом вышел на верхнюю палубу. Над бухтой холодно мерцали звезды. Было зябко и сыро. Мысль о том, что никогда теперь он не увидит сына, не услышит его голоса, больно полоснула по уставшему сердцу.

9