След торпеды

Серый так думал, а сам дрожал как в приступе лихорадки. Над рекой и лесом стояла глухая, беззвездная ночь. Все небо в черных тучах. Дремал густой сосновый лес, а поверх деревьев, где-то далеко-далеко алел горизонт, постепенно и бесшумно таяла ночь, наступал рассвет. Он немного постоял, нащупал в правом кармане брюк тяжелый браунинг и только тогда двинулся в сторону леса. Он хорошо знал эти места, но шагал настороженно, то и дело останавливался, прислушиваясь к шороху в кустах можжевельника. Дождь был ему на руку — смывал на песке его глубокие и плоские следы. Но прошло некоторое время, и дождь перестал. В зябких предрассветных сумерках стали видны деревья. И все же неспокойно было на душе у Серого; то и дело он оглядывался назад — не следит ли кто за ним, ступал по земле осторожно, как ступает волк, приготовившийся броситься на свою жертву. У густой разлапистой ели он остановился, перевел дыхание. И вдруг его охватил страх: у соседнего куста он увидел чью-то тень. Она медленно поползла, потом метнулась в сторону, к бугорку, поросшему колючим можжевельником. Серый мигом упал животом на землю, выхватил из кармана браунинг и выбросил правую руку вперед, готовясь выстрелить. Чья эта тень? Неужели за ним наблюдают, идут по его следам? Он лежал на сырой земле, пахло прелыми листьями, смолой и еще чем-то терпким. В грудь что-то давило, видно, корневище. Но Серый лежал затаив дыхание. Но что это? Тень куда-то исчезла, у бугорка ее нет; неужели ему почудилось? Нет, его на мякине не проведешь. Человек, который идет по его следам, должно быть, спрятался в кустах и ждет, когда он, Серый, поднимется с земли и зашагает к лесу. Так он лежал долго, пока не увидел, как из орешника, что рос у бугорка, выскочила бурая лиса. У него отлегло на сердце, выругался про себя: вот лесная тварь сколько страха нагнала, расскажи Ястребу — не поверит. А во что он вообще верит? Ничего для Ястреба не свято, даже сейчас, далеко от хозяина, Серого будоражат его слова: «У Коршуна очень важное задание, речь идет о новой подводной лодке русских… Ты уж там постарайся ему помочь». Однако Серый, выслушав хозяина, не произнес своих обычных слов «все сделаю, шеф», а совершенно неожиданно для Ястреба спросил: можно ли полностью довериться Коршуну? А вдруг его выявили чекисты и теперь он ведет двойную игру? Ястреб рассердился: «Серый, не мели чепуху. Коршун старый наш агент, у него есть и опыт, и знания».

Но где же здесь, у Песчаной косы, тропинка? Найти бы ее, проскочить через болото, а там и лес. Он шел долго, однако тропы не находил, и это его беспокоило: уже рассветало. Пока наступит утро, ему надо перебраться через болото. Он торопился и не глядел себе под ноги, то и дело спотыкался, у огромного серого валуна упал, угодив плечом в ствол дерева. Негромко выругался:

— Вот дьявол! Где же тропинка?

Серый считал себя знающим человеком, однако тут он растерялся: в чужом краю все для него было новым, загадочным, не то что у себя на родине, где годами струится милая его душе Зорянка. И вода в этой реке прозрачная, не то что здесь, и камыш высокий, густой, заплывешь, бывало, на лодке, притаишься и ждешь, когда на зорьке появятся дикие утки. Охотой он увлекался, стрелял метко, даже отец завидовал ему. «У тебя, Петька, глаз меткий и рука крепкая…» Теперь охота на уток ему ни к чему, теперь у Серого другая охота, за которую ему хорошо платят. Интересно, думал Серый, как бы повел себя его отец, узнав, что он живой? У Серого даже мурашки побежали по спине, и хотя ему было горько и страшно от мысли, что на родине его считают погибшим, но его подобрали иностранные «рыбаки», он оказался за рубежом. Допросы, пытки… Выбор один — или соглашаться на них работать, или подыхать с голоду. «Попадешь домой — тебя поставят к стенке», — говорил Ястреб. И вот что странно: вспоминая об отце, Серому не было его жаль, наоборот, в его душе росла неприязнь к нему; он и сам не мог объяснить, почему так, но, несмотря на это, твердо решил повидаться с отцом: лелеял надежду, что наверно же после его «гибели» Оля приезжала к отцу. Серый знал, что теперь он никогда не вернется на родину, и все же мысли о тех, кто его знал, мучили его.

16