След в след

Вскоре выяснилось, что трава даже и не ядовита, коровы охотно ее едят и дают молока куда больше и жирнее, чем раньше. Этот факт окончательно всех смутил. Не понимая, что происходит, жители были готовы броситься в любую крайность, а когда на десятый день после отъезда комиссии завод из-за нехватки сырья встал, в поселке началась паника. Власти на страницах заводской многотиражки выступили с успокоительным заявлением. Конечно, оно бы помогло, если бы в тот же день, впервые за пятнадцать лет, на прилавках магазинов не появилось мясо. Мяса было столько, что образовавшиеся сразу очереди уже к вечеру рассосались, а знатоки, не раз бывавшие в Москве, говорили, что и там такое изобилие бывает не часто. Отъевшись, люди задумались. Они сопоставили приезд комиссии, прибытие войск, появление мяса – и в их головах зародилась ужасная мысль: уж не подозревают ли всех нас, что мы завербованы шпионом Василием на службу в ЦРУ и, желая погубить Родину, по его заданию засадили огороды этой проклятой травой?

В ту же ночь тысячи жителей, среди прочих и передовики производства, помня, что только раскаяние и чистосердечное признание может облегчить вину, отправили в компетентные органы письма, где разоблачали свои преступления. Попутно они сообщили имена всех знакомых и соседей, которые также были американскими шпионами. К счастью, большого зла никому от этого не было – войска, окружавшие город, имели приказ уничтожать все, исходящее из поселка, что они и делали.

В томительном ожидании прошла неделя, другая, а потом как-то утром жители обнаружили, что войска куда-то ушли, а из магазинов исчезло мясо. События, внесшие столько тревоги, на самом деле имели весьма простое объяснение.

Через четыре дня после того, как Егор Кузьмич отправил свою посылку, она попала на стол его старинного приятеля и сокурсника, профессора и заведующего кафедрой ботаники Ивана Архиповича Серегина. Хотя пути их разошлись еще до войны (Серегин сразу поступил в аспирантуру, а Егор Кузьмич в начале тридцатых годов поехал в степной украинский колхоз агрономом), они сумели остаться друзьями, переписывались, а раз в несколько лет встречались. Пять лет назад, когда Егор Кузьмич вышел в отставку из агрономского звания и осел в поселковой школе учителем биологии, переписка почти заглохла, и вот теперь, получив весточку от старого друга, последнего, кто был еще жив с их курса, Иван Архипович был несказанно рад. Он несколько раз внимательно прочел письмо, тщательно, надев очки, осмотрел присланные зерна и радостно потер руки. Это, несомненно, был новый вид.

«Наконец-то Егору повезло, – думал он весело, – да еще как повезло! Найти в самом исследованном районе страны, чуть ли не в центре Европы, такое – это настоящая сенсация». – Следовало как можно скорее сделать описание растения и послать за подписью Егора в журнал. – «Сегодня же доложу на кафедре, – решил Серегин, – а завтра пошлю». И пододвинул к себе старинный цейсовский микроскоп. Поместив зерно на подставку, он стал медленно крутить винт, наводя микроскоп на резкость. Постепенно мутное розовое пятно стало принимать форму зерна, несомненно рисового, только гораздо крупнее и невиданного для риса ярко-красного цвета. Наконец очертания стали четкими, и Серегин увидел, что вся рисинка, кроме самого низа, испещрена какими-то штрихами.

«Очень похоже на буквы», – сразу же подумал он и стал переписывать значки на бумагу. Закончив первый ряд, решил посмотреть, что же получается, и ахнул: на бумаге его почерком были написаны самые настоящие буквы. Дрожащими руками Серегин снял очки, протер их и снова надел.

«Это буквы. Вне всяких сомнений, – сказал он себе, – их даже можно читать, и я их прочту», – повторил он, чтобы придать себе больше уверенности. – «Но я не отрицаю в то же время, что вопрос о нашем госаппарате и его улучшении представляется очень трудным…» – твердо произнес он и, снова склонившись над микроскопом, продолжал читать и писать: «…далеко не решенным, в то же время чрезвычайно насущным вопросом…»

«А еще говорят, что человек первый придумал письменность, – со злорадством подумал Серегин. – Все, все от матушки-природы, а мы ее, родную, мучим, насилуем, переделать хотим». К четырем часам дня, когда ему пора было ехать в академию, текст с зерна был переписан и то, что нужно для доклада, готово.

Всю кафедру Серегин вел себя очень нервно, что было не в его правилах, перебивал, окорачивал выступавших. Наконец текущие дела были обсуждены, обязательства приняты, и Серегин, встав со стула, торжественно начал:

«Друзья, – сказал он, – вчера с Украины пришло письмо моего старинного приятеля Егора Кузьмича Т., в котором, к несказанному удивлению, я обнаружил описание нового вида сорняка. Да, да, – повторил он, заметив скептические улыбки, – новый вид сорняка в центре Украины. Сейчас зачитаю вам, что пишет Егор Кузьмич, а потом познакомлю с собственными изысканиями».

Через двадцать минут, покончив с письмом, профессор Серегин сказал: