Следствие поручено мне

— Женечка, голубчик, когда вы там… фланировали, так сказать, не наткнулись ли вы взором хоть на что-то, заслуживающее внимания?

— Нет, — огорченно покачал головой Женя. — Нет…

Тогда он в этом не сомневался.

Было уже поздно, когда все разошлись, решив напоследок еще и еще раз допросить Муравьева и Головко: попытаться выяснить, не видели ли они хоть кого-то вблизи машины до, после или во время совершения преступления. Договорились, что с Муравьевым завтра же с утра займется Гаевский, а с Головко — Клишин.

Женя задержался. Он открыл форточки и подождал, пока уплывет на улицу скопившееся под потолком дымное облако. Потом позвонил домой. Трубку взял дед, и голос его сразу стал сдержанно-радостным и вместе c тем насмешливым, как всегда, когда он говорил с Женей по телефону. Дед очень гордился работой внука, но иначе как сыскарем его не называл. Женя сначала раздражался, потом махнул рукой: любя все-таки… Иногда после тяжелого дела, он чувствовал себя словно бы даже старше деда, но это пренебрежительное чувство исчезало, когда он возвращался домой и взгляд сразу, с порога, находил на привычном месте над диваном увеличенный со старой фотографии групповой портрет пограничников в старой форме, еще с петлицами, и среди других — молодого деда. Внизу была надпись белыми буквами: «Память о Хасане, 1938 г.»

— Когда вернешься? — понизив голос, спросил дед.

— Выхожу, — зевнул Женя. Так вдруг спать захотелось!

— Давай, давай! Мать с ремнем ждет.

— С ремнем?!

— Ну да. Ты телеграмму поздравительную отцу отбил?

— Ох ты…

— То-то, что ох! А он там, во льдах, единственного сыночка вспоминает, думает, как он там, его драгоценный сыскарь…

— Дед, кончай ты!

— Ладно, ладно! Придешь — мать поддаст, да еще я добавлю.

Дед бросил трубку. Жене оставалось засмеяться, и больше ничего. Жениться, что ли, подумал он в который раз. Сам себе хозяин… Да только не на ком ему пока жениться. И некогда. И насчет «сам себе хозяин» — вопрос открыт: скорее, жена еще сильнее пилить будет.

Пока же приходилось возвращаться домой. Женя плотно прикрыл форточки, чтобы копилось тепло, оделся, запер дверь и пошел по коридору, думая, что с Головко ему снова встречаться совсем-совсем не хочется. Конечно, Муравьев и Головко — оба убийцы, на совести каждого — смерть человека и разбой, и Муравьев, в сущности, даже более виновен, потому что именно встреча с ним стала роковой для Головко, втянув и того в разворачивающуюся орбиту преступлений. Нет, не мог Женя сказать, что Муравьев ему симпатичнее, чем Головко. Но Муравьев хоть признавал себя преступником! Чувствовалось, что жизнь его отравлена первым же убийством, что хоть и ищет он. для себя какие-то свои, внутренние оправдания, но вину свою считает виною, примирился с неизбежностью расплаты. Иногда Жене казалось, что своими преступлениями Муравьев словно бы хотел отомстить кому-то: едва ли он знал, кому, и в конце концов отомстил больше всех самому себе.

Головко был другим. Он исповедовал прежде всего свою собственную правоту и безнаказанность, от души удивляясь, что другие с ним не согласны:

— Нет, мы, конечно, с Толиком сразу договорились этого таксё… то есть таксиста… убить, значит. То есть это меня Толик подстрекнул. Ну, сели в машину. Я еду и думаю: как же так, как же это я убью человека? Я когда в первый раз судился… я не обдуманно это все сделал, а в горячке. А тут как получилось? Я еду, душевно маясь, а таксёр без передыху языком ворочает. Все про какие-то Помары — Ужгород, и про охрану природы на БАМе, и что вроде французы занижают официальные цифры своей безработности, а какую-то американскую бабу выдворили из Польши за шпионаж. Прямо голова раскололась! На фиг мне те Помары, если мне в дом десять лет газ протянуть не могут, а на плитке много ли наваришь? А что еще эти таксёры для истязания пассажиров придумали! У них же приемничек включен, и все их таксёрские переговоры слышны. Их главная баба-диспетчерка называется «Юмор», а у каждой машины свой номер. И всю дорогу — та-та-та: «Юмор, я Юмор-26, ты мне какой адрес дала, там нет, по Пушкинской, такого дома!» — «Юмор-26, я Юмор, повторяю: «Пушкинская, 45!» — «Юмор, я Юмор-26, пардон, все понял, еду!» И опять, и опять, и снова, а этот все про свои Помары… Нет, так же нельзя! Думаю, или я сейчас сдохну, или ты! Ну и…

Женя спустился на первый этаж и присел на корточки — завязать шнурок. Из-за близкого поворота коридора доносился разговор.

— Эх, человек, милая душа! — ворковал дежурный, сержант Мигалко. — Говорят же тебе: не отвечает телефон! Разошлись уже все. Ты вон домой направлялась, а в угрозыске что — не люди работают?

В ответ что-то невнятное произнес женский голос, и Мигалко с ласковой укоризной принялся увещевать опять:

— Ну чего ты? Ну чего?.. Эх! Случилось что-то у тебя? Да не плачь! Ох, беда мне… Ну погоди, еще раз позвоню. Вон… слышишь: одни гудки. А чем тебе инспектор Клишин поможет? Он тебе знакомый? Нет?

Женя справился со шнурком и ускорил шаги. Кто же его спрашивает?