Следы помады. Тайная история XX века

Этим они и занимались, посредством самотеррора, обостряя несогласие, бытовавшее между ними. Напускная ярость «всеобщей забастовки» запечатлела негатив, который может быть превышен лишь вымышленными образами иной жизни. Ложный пафос «Бернар, Бернар…» отправил визионеров в изгнание. Такой была идея. На символической территории ЛИ грядущее Сен-Жюста, его обещание счастья проваливается в обещание печали у Боссюэ, в его прошедшее, желание новизны встречается на поле брани с уверенностью, что не было ничего нового под солнцем. В качестве схватки метафор это являлось почти что событием, повторявшимся каждый день. ЛИ верил, что старый мир должен быть изменён, потому что время его остановилось, но в основе группы, намеревавшейся жить в новом мире, время двигалось слишком быстро — и такое противоречие было преимуществом ЛИ перед миром. Ради будущего взрыва члены ЛИ подвергли воздействию имплозии самих себя. Это было спасительно, думали они, отсеивать истину от фальши, отсеивать людей, как и идеи. “Il s’agit de se perdre”, — писал Дебор в № 2 “Internationale lettriste”: «Речь идёт о том, чтобы исчезнуть», — или о том, чтобы «уничтожить себя»²¹. «…Наше дело — это не литературная школа, не обновление выразительности, не модернизм»²², — писали Дебор и Вольман в статье «Почему леттризм?», опубликованной в № 22 “Potlatch” от g сентября 1955 года. — Это способ жизни, которому предстоит ещё много исследований и промежуточных выводов, но и сам он существует скорее только как промежуточный этап… мы ждём прихода многих людей и событий. Но наша сила также и в том, что мы ничего не ждём от массы уже знакомых действий, личностей, учреждений».

Не так уж легко удаляться в изгнание в мире, который стремятся изменить. Если реальной целью является что-то большее, чем безумие или самоубийство, — следовало стремиться к изоляции, особенно к изоляции группы. В её поисках ЛИ не организовывал коммуну в деревне и не отсиживался в квартире чьих-то родителей, как студенты-маоисты в фильме Годара 1967 года «Китаянка», который должен был получить название «Как я провёл летние каникулы». Вместо этого в поисках dérive, этой «техники перемещения без цели» группа слонялась по улицам в толпе других прохожих. «Спектакль перманентен»²³, — писал Дебор в № 2 “Internationale lettriste”; Париж Османа был городом, основанным на спектакле, так что Дебор с остальными восприняли его как образ, который они могут исказить, который можно подвергнуть действию détournement. Бродя по улицам по двое, по трое или в одиночку, выискивая городские «микроклиматы», его необозначенные зоны чувств, они пытались услышать свои собственные голоса, подзывающие из-за порога в соседнем квартале, чтобы поймать ртом эхо тупика.

В повседневной

В повседневной жизни это был мистический поиск: «Нам скучно в городе, здесь больше нет храма солнца»[132]²⁴. Таким был язык Щеглова: «И ты — преданный забвению, твои воспоминания разрушены всеми ужасами карты мира; в Красных Подземельях Пали-Као, без музыки и без географии, ты больше не уезжаешь в гасиенду, где корни думают о ребёнке, и где вино заканчивается в сказке календаря. Всё это обман. Гасиенда, ты её не увидишь. Её не существует. Гасиенду нужно построить»[133]. Это был язык, использовавшийся ЛИ после исключения Щеглова: «Мы предпочитаем думать, что те, кто искал Грааль, не были простофилями», — писали они в “36 rue des Morillons” в № 8 “Potlatch” от 10 августа 1954 года. «Их dérive очень нам соответствует… Макияж религии смыт. У этих наездников из мифического вестерна было всё, что они пожелают: необычайный талант растворения в игре, чудесное путешествие, любовь к скорости, релятивная география». Таким являлся язык Дебора, использовавшийся в “In girum” спустя почти четверть века: «Это был долгий дрейф, длившийся целыми днями, в которые уже назавтра ничто не походило на себя же накануне, и это не прекращалось. Удивительные встречи, достойные препятствия, грандиозные предательства, опасные чары…»²⁵

«Это — неслыханное приключение посреди XX века…» — фрагмент из “Mémoires” Ги-Эрнеста Дебора, 1959