Следы помады. Тайная история XX века

На протяжении dérive члены ЛИ встречались, расходились, рассеивались, сходились, пытались описать, что удалось обнаружить, нанести на карту то, что они называли «психогеографией» мест, где они побывали. Они искали новые улицы, что означало старейшие улицы, как если бы вроде знакомые улицы осуждали их неграмотность, неспособность разгадать секреты, что те хранили. Dérive было способом постулирования скуки: улицы, посещаемые вновь и вновь. Détournement — который в конечном итоге означал применение двустороннего связующего фактора на любом субъекте или объекте — был способом борьбы со скукой, её критикой. В dérive объективное принятие («Мне нравится эта улица потому, что она красивая») превращалось в субъективное отторжение («Эта улица отвратительна потому, что я терпеть её не могу»), которое могло перерасти в проблеск утопии («Эта улица красива оттого, что она мне нравится»).

Стикер ЛИ, декабрь 1955

ЛИ хотел возвести город возможностей в самом сердце города спектакля. Тем не менее сначала группе следовало возвести город отрицаний: чтобы сбежать от городских социальных элементов работы и искусства, производства и идеологии, чтобы выполнить функцию их антивещества. Новый город мог стать психогеографическим парком с аттракционами, но прежде он мог стать аффективной чёрной дырой. «Спектакль… твердит одно: «Что видимо, то хорошо; и что хорошо, то видимо”»²⁹, — написал Дебор в «Обществе спектакля». В городе ЛИ не могло быть ничего, что не являлось случаем. Однажды, ЛИ был уверен, тусклый свет спектакля пропадёт в чёрной дыре, как будто его никогда не существовало.

Изу

Изу усмехнулся бы над «всеобщей забастовкой» Менсьона — в конце концов, это являлось не больше чем особо бестолковой версией «Молодёжного фронта», «Нашей программы», сведённой к «элементам безвозмездности», которые Изу определял как единственное, что имела молодёжь. Это была устаревшая новость — но тут-то и было отличие. Изу полагал, что безвозмездность являлась бесполезной, так как не могла участвовать в «круговороте обмена». Менсьон утверждал, что безвозмездность в не меньшей степени, чем истории ЛИ, рассказываемые за круглым столом, — легенды о довербальной звуковой поэзии, о нападении на Нотр-Дам, о бессодержательном фильме, об атаке на Чарли Чаплина — являлась ключом к чёрной дыре.

Перпиньян, 30 июня (France-Soir)’. Сегодня утром в 4:30 автомобильная авария неподалёку от деревни Сэз унесла жизни преподобного отца Эммануэля Суареса, главы доминиканцев, и отца Мартинеса Кантарино, генерального секретаря ордена…

— «Лучшие новости недели». “Potlatch”, № 3 от 9 июля 1954

Изу думал, что элементы безвозмездности имеют, по крайней мере, псевдообменную ценность: они способны быть обменены в социальном плане. Молодёжь сама себя топила в насилии и смирении, потому что была «тотально эксплуатируема системой старшинства»; вот почему Изу звал молодёжь на улицы менять мир — бороться, как выразится Дебор в “In girum”, за место в повсеместной революции, или — что иногда одно и то же — за очередную ступень роста своей зарплаты. В арифметике «ядерной экономики» Изу конечная сумма элементов безвозмездности, которую молодёжь расходовала в качестве компенсации за «небытие», в точности равнялась в цене тому, от чего молодёжь должна была отречься, чтобы обрести бытие — чтобы занять любое место, навязанное или желаемое, в общественном устройстве. Но во «всеобщей забастовке» ЛИ поставил вопрос, который игнорировал Изу: что если человек откажется отречься от элементов безвозмездности — поступков, не являвшихся трусливыми, потому что они не могли быть обоснованы, — неважно, на какое место в общественном устройстве они могли быть обменены? Что если человек откроет для себя безвозмездность как свободу? Что если он прервёт круговорот обмена?

ЛИ, — говорил Дебор, — существовал на «обочине экономики» и претендовал на «роль чистого потребления»; Изу говорил, что без производства не существует товаров для потребления. Не товары, парировал ЛИ, а время. Оно остановилось, целью ЛИ было заставить его идти. Над «всеобщей забастовкой» во втором выпуске “Internationale lettriste” располагался «манифест», подписанный семью мужчинами и четырьмя женщинами (Сара, Берна, П.-Ж. Берле, Бро, Даху, Дебор, Линда, Франсуаза Лежар, Менсьон, Папай и Вольман), самым большим числом членов ЛИ, собиравшихся в одном месте, — лишь трое из них дотянут до следующего года: