Следы ведут в прошлое

– Успеется, времени у нас достаточно, – говорит Голубь. Повернувшись к Оксане, которая, согнувшись и держась за живот, привалилась плечом к стене, он с затаенной угрозой спрашивает: – Ну и как, много голопузых успела сагитировать в комсомол. Где списки выселковских комсомольцев? Подавай-ка их сюда! Надо и другим «светлую жизнь» устроить. Не одной тебе жить в раю. Говори. Ну!

«Ничего я им не скажу! – с внезапной решимостью думает Оксана – куда девался липкий и вязкий страх, намертво сковавший ее сознание, а вместе с ним и все тело. – Пусть убивают. Умру честным человеком, а не предателем своих друзей. А умереть придется так или иначе. Эти не пощадят. Только бы не мучили!»

– Я никаких комсомольцев не знаю! И ничего я вам больше не скажу! – дрожащим голосом выкрикивает девушка и с силой сжимает челюсти, боясь обронить лишнее слово.

– Ах, вот оно что! – ехидно ухмыляется Голубь. – Решила умереть героем. Ну что ж, будь по-твоему, – умирай героем. Авось красные памятник поставят. Мы не против – героем так героем. Мы сегодня хорошие… Только имей в виду: никто и никогда не узнает, как ты умерла. И тело твое никто не найдет. Уж мы постараемся…

Голубь ощупывает приценивающимся взглядом девушку, и на его губах появляется похотливая усмешка.

– Гм… А тело у тебя ничего! Тело ладное, в самый раз. С такой кралей не грех бы и потешиться малость. Не пропадать же даром такому добру. Как, хлопцы? Проверим, способны ли комсомолки на любовь?

Муха, глядя на ухмыляющегося Голубя, тоже растягивает рот до ушей. Тандура изображает на своем лице-маске – оно всегда у него неподвижно – некое подобие улыбки и довольно потирает руки.

– А что, дивчина в самый раз! – щерится он.

Оксана и в самом деле девушка ладная и, можно сказать, красивая. У нее статная, крепко сбитая фигура, которую плотно облегает выгоревшее на солнце, тесное и коротковатое платье, особо подчеркивая округлые развитые бедра и высокие тугие груди. Разделенные надвое прямым пробором густые каштановые волосы обрамляют круглое загорелое лицо с широко посаженными глазами, большими и темными, небольшим прямым носом, плотно сжатыми полными губами и круглым подбородком.

Когда до Оксаны доходит смысл слов и взглядов ее мучителей, она снова цепенеет от ужаса, отчаяния и стыда. В последней, зыбкой надежде разжалобить бандитов Оксана поднимает на Голубя умоляющий взгляд.

– За что вы хотите надругаться надо мной? Что я сделала вам плохого? Неужели у вас не осталось хоть капли жалости? Лучше убейте меня сразу. Прошу вас!

– Хватит! – резко обрывает ее Голубь. – Нас агитировать бесполезно. Пойдешь со мной!

– А почему не я первый? – таращит глаза Муха и оборачивается к Тандуре, ища у него поддержку. – Чем я хуже? А, Евгений?

– Ну, вот что! – тоном, не допускающим возражений, произносит Грицко. – Мы с комсомолией пойдем в копну сена, что стоит за хатой – там помягче и не так душно, – а вы тем временем хорошенько обыщите эти хоромы. Может, найдете что-нибудь интересное: письма, списки или другие какие бумаги.

Голубь подходит к неподвижно застывшей девушке, хватает ее за руку и дергает к себе. Затем грубо подталкивает к двери.

– Давай, топай! И, смотри мне, без глупостей – я привык к хорошему обхождению.

Когда дверь за ними закрывается, Муха, ни к кому не обращаясь, обиженно ворчит:

– Вот так всегда… Если стычка с милиционерами или самооборонцами, так Муха вперед, лезь первым под пули. А если побаловаться с комсомолкой, то Муха потом, здесь другие будут первыми. Подумаешь, какая цаца – он пойдет на сено, при нас, видите ли, стесняется. Видели мы таких…

– Зала-а-адил! – заглядывая в стоящие перед печной заслонкой горшки, пренебрежительно тянет Тандура. – И до чего же ты, Тарас, нудный человек… Да хватит этого добра и ему, и тебе, и мне еще останется. Что он – съест ее? Ты лучше делай, что тебе сказано.

Проходит несколько минут. Неожиданно со двора долетает странный звук, напоминающий рычание раненого зверя. Следом за ним – короткий женский вскрик.

– «И была их любовь очень бурной…» – декламирует Тандура неизвестно где и когда услышанную строчку из плохонького стихотворения.

Муха растягивает до ушей рот и щурит глазки, собираясь по-своему прокомментировать это событие, но не успевает, потому что женский крик повторяется. В этот раз он продолжительный, какой-то неестественный – крик будто доносится из бочки – и душераздирающий. Так кричат в свой предсмертный миг люди, умирающие насильственной смертью. Тандура и Муха застывают, навострив уши, затем, не сговариваясь, хватаются за свои обрезы и устремляются к двери. Но прежде чем они успевают сделать несколько шагов, дверь открывается, и в комнату вваливается тяжело дышащий Голубь. Ладонью левой руки, между пальцев которой просачивается, капая на рубаху, кровь, он держится за шею, а правой поправляет штаны.

– Вот стерва! – Голубь отнимает от шеи руку и подносит ее к глазам, словно все еще не веря случившемуся. Взору Мухи и Тандуры открывается рана со следами зубов, из которой сочится кровь. – Чуть горло не перегрызла, сволочь!