Слезами и кровью (СИ)

Гармил вовсе не относил себя к добропорядочным гражданам, но к Глотке особой любви не испытывал. Просто ему уже до скрежета зубовного надоело отвечать на вопросы стражи, а самый короткий путь от «Горной розы» до Кожевенной площади, на которой жил учитель, пролегал как раз через Глотку, вот почему он свернул с широких и худо-бедно освещённых тусклыми фонариками на стенах улиц на узкие, кривые, пропахшие сырым мясом и плохой водкой переулки, которые он знал с детства, и так же долго ненавидел.

Гармил не всегда жил в Тирле. Он попал сюда, когда ему было одиннадцать. С тех пор прошло уже почти десять лет, а он до сих пор помнил, как жил тогда. В те годы он проводил целые дни, слоняясь по Тирлю, дразня стражников и надменных богачей, стреляя из рогатки по кошкам и голубям, срезая кошельки с поясов и вышибая кружки с милостыней из скрюченных пальцев нищих, а под вечер возвращался в Глотку, и ещё издали, завидев впереди широкую, цвета окровавленного мяса, арку Алых Врат, чувствовал, как тяжелеют ноги, словно плохонькие башмаки наполняются свинцом. Здесь, на одной из этих улочек, находился вход в подвал, а в подвале жил Паук – бледный, волосатый, с жирным брюхом и тощими кривыми руками и ногами – который забирал своими длинными волосатыми пальцами всё, что Гармил и другие дети приносили за день. Если Пауку казалось, что Гармил приносил мало, то эти длинные волосатые пальцы нещадно били его по щекам, стискивали его запястья, захватывали кожу на руке или шее и выкручивали до синяков. Гармил знал, что ему ещё повезло – он был слишком некрасивым, тощим, с вытянутым сероватым лицом и тусклыми волосами, и потому Паук только бил и щипал его, но не тащил за сальную занавеску в углу подвала, не заставлял кричать и плакать, не выпускал потом на волю с опухшими губами и красными пятнами на шее, как он делал с некоторыми другими. Потом в один прекрасный – без шуток, прекрасный – день Гармил попытался ограбить не того человека, и этот человек вместо того, чтобы превратить его в таракана или лягушку, сделал своим учеником. Он хорошо его обучил. Когда Гармилу исполнилось шестнадцать, он не прошёл Испытание, которое проходят другие молодые волшебники, чтобы вступить в Гильдию – вместо этого он отправился в Глотку, нашёл Паука и немного его поправил. Сделал его немного поменьше, добавил чуть побольше волос и чуть побольше ног. А когда Паук стал настоящим пауком, и отчаянно заметался по грязному полу, с наслаждением опустил на него подошву башмака и давил, давил, пока на полу не стало одним грязным пятном больше. Он любил вспоминать об этом дне. Его собственное Испытание, которое выбрали для него не выжившие из ума и обсыпанные перхотью старцы из Совета Гильдии – которое он выбрал для себя сам.

И всё же он не любил возвращаться в Глотку. Со времён, когда он здесь жил, Гармил усвоил кое-что: есть храбрые воры, есть удачливые воры, но храбрые и удачливые воры встречаются не чаще белоснежных оленей с серебряными рогами. Себя он относил к числу удачливых воров. Гармил знал, что он трус, и не стыдился этого. Лучше быть живым, чем храбрым. Поэтому сейчас он крался по улочкам Глотки тихо, как тень, стараясь не проходить мимо раскрытых окон и никому не попадаться на глаза.

До Кожевенной площади было уже совсем недалеко, когда Гармил понял, что за ним кто-то идёт. Сперва его охватило недоверие, потом – ужас. Он знал, что оборачиваться нельзя. Его зубы сжались, тихо скрипнув, а рука скользнула в карман, нащупывая гладкий прохладный металл.

Он дошёл до угла прежним, спокойным шагом. На углу немного задержался, нагнувшись и делая вид, что поправляет распустившийся шнурок ботинка. Он услышал быстрый трепет собственного сердца, короткий стук, с которым сжались и разжались кровеносные сосуды в ушах, на секунду раньше, чем тихое дыхание и быстрые шаги, и повинуясь своему сердцу, а не слуху, рванулся вперёд как раз в тот момент, когда преследователь набросился на него сзади.