Слезы Африки

– А так оно и есть! – настаивал на своем чадиец. – Это так же точно, как и то, что белые подтирают себе зад камнями, негры используют листья, а бедуины песком. Вот эта деталь и поможет тебе определить кто именно «отложил дерьмо». А иногда неаккуратно оставленное дерьмо может стоить тебе жизни.

В течение двух долгих и утомительных дней они продвигались вперед с черепашьей скоростью по затерянным лесным тропинкам, что либо поднимались на многочисленные невысокие холмы, то спускались к их подножью, пока, наконец, не добрались до такого места, где тропа проходила прямо через середину деревни из двухсот, или около того, хижин, сооруженных из грязи и крытых соломой.

– А что теперь будем делать? – тут же захотела узнать сеньорита Маргарет, поняв, что не существует какого-то иного пути, чтобы обойти это место.

– Теперь заключим соглашение с великим вождем Тенере, – сразу же ответил ей МиСок. – Он какой-то дальний кузен Но, и продаст своего родного папашу за шкуру леопарда.

Великий вождь Тенере встретил их, окруженный свитой, соответствующей его высокому титулу, хотя было очевидно, что браконьеры могли бы сравнять с землей в одно мгновение эту беззащитную деревню, но, тем не менее, как сам грек, так и Амин Идрис эс-Сенусси продемонстрировали удивительную услужливость и почтение по отношению к этому пугалу, разукрашенному перьями и цветными ожерельями, что словно сошел с гравюр об Африке столетней давности, но никак не походил на жителя Африки двадцатого века.

– Всегда был клоуном, – тихим голосом пробормотал МиСок пока Но договаривался со своим кузеном на сложнейшем диалекте заргуино под внимательными взглядами Ника Канакис и ливийца. – Клоун и свинья, но если пошлет своего человека на пост к военным в Воулоу, то те отымеют нас со всех сторон. На севере существует природный заповедник с большим запасом всякой дичи, и там бывает полно всяких вооруженных людей, не симпатизирующих браконьерам.

– Думаете, он согласится на сделку? – тоненьким голоском спросил Марио Грисси, кому, судя по всему, суровое лицо великого вождя Тенере, покрытое шрамами, внушало уважение.

– До сегодняшнего дня всегда соглашался, – ответил самым обыденным тоном МиСок. – Просто ему нравится, когда его упрашивают, от чего он думает, что очень важный, но, по сути, вопрос лишь согласования цены.

– А далеко еще до Чада?

– Достаточно, сынок, – суровым голосом отвечал тот. – К несчастью еще очень далеко.

Сидя в задней части второго грузовика, большинство детей с любопытством наблюдали за шутовской церемонией, происходящей в тени гигантской смоковницы, чьи ветви протянулись так далеко, что касались некоторых из хижин, расположенных вокруг широкой площади, заполненной почти до отказа мужчинами, женщинами и детьми, собравшимися поглазеть на приезжих, поскольку то было самым значимым событием в жизни деревни за целый год.

Мужчины сидели на корточках и молча курили длинные глиняные трубки, а женщины тем временем развлекались, выщипывая блох из волос детей, поглядывая одним глазом на своего лидера, а другой не сводили с драгоценностей, кучей наваленных в грузовиках.

Наконец, кичливый касике поднялся на ноги, и двинулся в сторону первого из грузовиков, двум из своих людей приказал разобрать груз, чтобы он мог понять, что же там сложено.

Либо он совершенно никуда не спешил, либо ему доставляло удовольствие ковыряться во всем этом, и то был великий момент его славы, потому что более получаса он тем и занимался, что все тщательно осматривал, а затем с напыщенным видом перешел ко второму грузовику, с которого МиСок вынужден был спустить всех детей.

Вся церемония повторилась с той же напыщенностью и тщательностью, но к великому к удивлению присутствующих, закончив осмотр, великий вождь Тенере ограничился тем, что поднял руку и указал на «Царицу Билкис», сидевшую на подножке грузовика.

– Её, – сказал он.

Воцарилось напряженная тишина – никто не знал как на это реагировать.

«Царица Билкис» была еще ребенок, и формы ее тела были далеки от форм взрослой женщины, и только совершенные черты ее лица, огромные зеленые глаза и кошачья грация, с которой она двигалась, позволяли предположить насколько красива она станет в будущем, которое продолжало оставаться весьма и весьма неопределенным.

Когда мужчина в возрасте пятидесяти лет, в чьем полном распоряжении было двадцать пять жен, положил глаз на эту девочку, отказавшись от всякого прочего богатства, то это говорило в пользу его вкуса по отношению к слабому полу, но и доводило до полного абсурда всякий дальнейший торг.

– Объясни этому кретину, что девочка не продается, – грек тут же потребовал от Но. – Меня можно обвинить в разных вещах, но я никому не позволю, чтобы про меня говорили, как про работорговца.

Заргуино, сильно нервничая, перевел, что сказал ему шеф, но его кузен, разукрашенный перьями, лишь ограничился тем, что улыбнулся, в первый раз, обнажив два маленьких брильянта, вживленных в его верхние клыки, и упрямо продолжал на своем языке:

– Не надо мне ее продавать. Он должен предложить ее в жены. Я не спешу.