Слишком много и всегда недостаточно

Роб помолчал и, наконец, сказал: «Нет, милочка. Твоего папу кремируют, и его тело не подготовлено. Было бы ужасно, если бы это стало твоим последним воспоминанием о нем».

«Мне все равно». Я была в отчаянии и не понимала почему. Роб посмотрел на меня, а затем развернулся, чтобы уйти. Я заступила ему путь: «Пожалуйста, Роб».

Он постоял немного, а затем зашагал по коридору. «Пойдем, – сказал он. – Нам пора войти».

В понедельник, между двумя сеансами прощания, семья поехала в Дом перекусить. По пути Дональд и Ивана заехали в супермаркет и набрали большое количество расфасованных мясных нарезок, которые Мэриэнн и Элизабет разложили на столе в комнате для завтраков, и мы ели (или не ели) в относительном молчании.

У меня аппетита не было, в разговоре я участия не принимала, так что вышла из комнаты, чтобы побродить по дому, как делала это в детстве. Я шла к черной лестнице, что напротив двери в библиотеку, и заметила Дональда с телефонной трубкой в руке. Я не знала, закончил ли он говорить или только собирается позвонить, но, увидев, что я стою в коридоре, он повесил трубку. Мы оба молчали. Я не видела Дональда со Дня матери, который мы отмечали в загородном клубе моего дедушки на Лонг-Айленде. Слез ни от кого, кроме бабушки, я не ждала, но было видно, что и Дональд, и (особенно) дед восприняли смерть моего папы без особого волнения.

«Привет, Дональд».

«Как дела, милочка?» Иногда я задавалась вопросом, знает ли хоть один из моих дядей, как меня на самом деле зовут.

«Папу кремируют, да?» Я очень давно знала, что папа именно этого хотел. Он совершенно против того, чтобы его похоронили в земле, – именно это он сказал моей матери после того, как они поженились. Его настойчивость в этом вопросе граничила с одержимостью, вот почему я узнала об этом еще до того, как мне исполнилось десять лет.

«Все верно».

«А что потом? Его же не похоронят, ведь так?»

По его лицу пробежала тень раздражения. Было ясно, что он не хочет продолжать этот разговор. «Думаю, что похоронят».

«Но это же ерунда какая-то, ты же понимаешь?»

«Это то, чего хотел твой папа». Он снял трубку. Когда он заметил, что я не двигаюсь с места, он пожал плечами и начал набирать номер.

Я развернулась и стала подниматься по черной лестнице. На одном конце длинного коридора второго этажа располагалась угловая спальня Элизабет, а спальня Мэриэнн была на противоположной стороне от их совместной ванной комнаты; на другом конце – общая спальня Дональда и Роберта, декорированная голубыми с золотом покрывалами и занавесками в тон. Непосредственно к ней примыкала главная спальня дедушки и бабушки, которая была значительно большего размера и включала гардеробную бабушки с зеркальными стенами. Посредине коридора была келья. Папина кровать была разобрана, обнажая тонкий матрас. На маленьком прикроватном столике все еще стояло его портативное радио. Дверь в шкаф была открыта, и я увидела несколько белых расстегнутых рубашек, неровно висящих на плечиках. Даже в этот солнечный день единственное окно пропускало совсем немного света, и полутемная комната выглядела очень аскетичной. Я подумала, не следует ли мне войти, но мне там совершенно нечего было делать. Я направилась вниз.

Прощание совпало с первым днем праздника Рош ха-Шана[36], но многие папины товарищи по братству все же пришли. Его друг Стю, часто присутствовавший на обедах и благотворительных мероприятиях в больнице со своей женой Джуди, возможно, знал мою семью лучше остальных папиных друзей, не считая Билли Дрейка. Стю увидел, что мой дед стоит один в дальнем конце комнаты, и подошел, чтобы засвидетельствовать свое почтение. Мужчины пожали друг другу руки, и после выражения соболезнования Стю сказал: «Кажется, ситуация на рынке недвижимости сложная. Надеюсь, у Дональда все в порядке. Его имя часто мелькает в новостях, и складывается впечатление, что он должен банкам много денег».

Фред положил руку на плечо друга своего мертвого сына и с улыбкой сказал: «Не беспокойся о Дональде, Стюарт. У него все будет отлично». Дональда в комнате не было.

Мой брат прочитал единственную надгробную речь (или, по крайней мере, единственную, которую я запомнила), она была записана на клочке бумаги, возможно, пока он летел в самолете из Орландо, где он был студентом второго курса колледжа. Он вспоминал, как хорошо они проводили время вместе с папой, в основном это происходило, когда я была еще слишком мала, чтобы это помнить, но отказался избегать фундаментальной правды о жизни моего отца. В одном месте он назвал отца изгоем в собственной в семье, и среди гостей раздались слышимые вздохи изумления. Наконец-то я испытывала возбуждение узнавания и чувство восстановленной справедливости. Мой брат, у которого всегда гораздо лучше, чем у меня, получалось договариваться с семьей, осмелился сказать правду. Я восхищалась его прямотой, но также завидовала тому, что, по-видимому, у него сохранилось намного больше хороших воспоминаний об отце, чем у меня.