Слой 3

– Давайте признаем для начала, что уже сама постановка вопроса вызывает почти рефлекторные обвинения в расизме, шовинизме, фашизме и так далее. Но мы спросим себя: почему? Почему забота о генетическом, а, значит, душевном, физическом и умственном здоровье нации вызывает столь негативную реакцию? И у кого именно? Ведь такая забота абсолютно естественна для любого полноценного человека, рассматривающего свой народ как продолжение самого себя, а не как некое «население», которое можно использовать в тех или иных целях. Так кто же обвиняет нас в шовинизме. Особенно сейчас, в ситуации повальной и всемирной русофобии! Простите, но человек, над головой которого все время размахивают дубиной, не просто имеет право – он обязан защищаться, бороться за свое выживание, несмотря на обвинения в великодержавном шовинизме. Разве не удивительно, что один из самых талантливых народов на планете, внесший неоспоримый вклад в мировую науку и культуру, живущий на самой богатой территории планеты, сегодня голодает, вымирает и подвергается непрерывному моральному и национальному унижению. Наконец, нас просто лишили имени собственного в своей родной стране, оставив лишь некое собирательное прозвище: россияне – ленивые и нелюбопытные, завистливые, бездарные, глупые, спившиеся...

– А разве мы другие? – пропел Луньков с издевательским недоумением.

– Нас хотели сделать такими, – сказал Берестов. – Но мы другие. И мы еще докажем миру, как он жестоко ошибался в нас.

– Изволите кофе? – возник за спиною Евсеев, и на сей раз Виктор Александрович был весьма недоволен этим лакейским вмешательством.

– Ну хорошо, – сказал он, тут же забыв про Евсеева. – А что дальше? Где же тот путь, тот спасительный выход, о котором вы ранее обмолвились?

Берестов потер двумя пальцами переносицу, отчего очки слегка запрыгали на его длинном унылом носу.

– Русский человек, – сказал он, – от природы доверчив, романтичен и религиозен. Религиозен не в плане исправного соблюдения церковных уложений и догм, здесь к нему масса претензий, а в категории духовной потребности некоего высшего судии, высшего смысла существования. Он задыхается в грязно-болтливой атмосфере чуждого ему парламентаризма, он не приемлет сердцем волчьи законы рыночной экономики. Русские хотят жить в некой волшебной державе, во главе которой стоит мудрый и добрый властитель, ниспосланный свыше, а вокруг него – лучшие люди страны: герои, творцы и мыслители, для коих превыше всего честь и служенье народу.

– Да ладно вам, Иван Алексеевич! – сказал Слесаренко. – Это же старая сказка, старая добрая формула: «православие–самодержавие–народность». И где вы возьмете царя? Поменяете лужковскую кепку на шапку Мономаха? Или призовете кого-то из заграничных третьесортных Романовых? Вас же просто засмеют. И господин Луньков один из первых.

– Но вы же знаете, сударь мой, – без улыбки произнес Берестов, – кто у нас всегда смеется хорошо.

Виденье было мне, – гуслярским тоном загудел Луньков, – явилися вдруг Минин и Пожарский...

– ...и повлекли несчастного на дыбу! – закончил фразу Геннадий Аркадьевич и потянулся к горлу депутата. «Шуты», – подумал Слесаренко, взглянул на молчавшего Берестова и вздрогнул, прочтя за стеклами очков то же самое притворное слово.

Он почувствовал нарастающее неудобство: весь день что-то пил, глотал, прихлебывал, – и в облегченьи пополам с неловкостью встал, извинился и покинул гостиную. Можно было воспользоваться туалетом в прихожей, совсем рядом, несколько шагов, но Виктор Александрович решил пойти к себе, туда, на «половину»: надо было разобраться в мыслях.