Сломанная головоломка

Вера Кирилловна была совершенно серьезно убеждена, что именно так все и будет — когда тот, в углу, у холодильника, все наконец поймет. То есть, конечно, не кто-то там в углу — Вера Кирилловна видела прекрасно, что никакого пылающего куста, вообще никого (кроме, разве-что, высохшего паучка за батареей), там в углу не было. Понять нужно было… Ну, в общем, просто всем-всем-всем вокруг, сколько их ни есть.

Думая об этом, Вера Кирилловна часто становилась очень серьезной. Она прикидывала, сколько же их — тех, кому надо все это растолковать. Задумчиво глядела, сдавленная со всех сторон, в окно метро, когда поезд выезжал на мост, и прикидывала, сколько народу живет в мерцающем россыпью огоньков далеком жилом массиве. Прикидывала, сколько десятков тысяч окошек горит, сколько у каждой из этих лампочек сидит людей, о чем они в эту секунду думают. И сколько их, в одной Москве, таких «муравейничков». А по стране?

А еще Китай.

Придя домой, Вера Кирилловна косилась в угол у холодильника, грозила кулаком. Подгоняла. Уговаривала. Советовала поторопиться — ведь правда, нужно же было срочно что-то делать!..

Но и сама не унывала, придумывала что-нибудь.

Иногда, например, представляла себя докладчиком на собрании священников всех. Как она с высокой кафедры излагает притихшему залу возможную стратегию общих действий…

Чаще думала, как пролезть в средства массовой информации.

Например, была когда-то такая передача — «Воскресная нравственная проповедь». Нет, ее никто не смотрел. Лучше — «Спокойной ночи, малыши». Или — специально: сначала грандиозная рекламная компания. «До выступления Веры Кирилловны — просто хорошего человека — осталось двенадцать дней!» Рекламные шиты на всех дорогах. «Десять! Девять! Восемь!» Самолеты пишут цветным дымом цифры в небе, регулярные объявления по радио, всюду плакаты. Три дня. Два! День!!!

— Здравствуйте, друзья! Как вы думаете, сколько ушей у бога? Не стесняйтесь! Два?.. Ни одного?.. Нет, неверно. Ушей, которыми он нас слушает, у него безумно много, в два раза больше, чем вас! Так наша передача и называется: «Уши!»

Замерла у мерцающих экранов целая страна, да что там страна — весь мир! Ловят каждое слово, задумываются…

— Ну как? — улыбаясь, опять обращалась, придумав что-нибудь такое, Вера Кирилловна к углу у холодильника. — Только честно. Если так тебе все растолковать, поверишь наконец?.. Перестанешь пакостить?.. Да ну тебя.

И опять, задумавшись, она закуривала, наливала чайку в любимую синюю с белым медвежонком пандой китайскую чашку (правда, уже треснутую и с отбитой ручкой), щурясь, разглядывала в окно россыпи огоньков в далеких домах…

Представьте себе: где-то в этом городе сейчас живет такая странная Вера Кирилловна. Вот, показав опять на прощанье тому, кто в углу у холодильника — да и всюду, — кулак (или язык — в зависимости от настроения), она тихо, ощупью идет по темному коридорчику в свою комнату. Раздевается и, стоя просто так — у стены на голове, смотрит себе тихо: за окном снизу вверх падает мокрый снег. Медленно-медленно.

Снизу — вверх.

МАША В.

Матвей Иванович запер входную дверь на ключ и, махнув в сторону спальни, тихо сказал: — Проходи! Она — там.

Мы тихо вошли в большую темную комнату, Матвей Иванович включил свет.

— Вот, — сказал он, показывая на странное сооружение в углу, у занавешенного окна.

Это было что-то вроде узкой длинной металлической лежанки, обитой сверху лиловым дермантином, только, почему-то, с несколькими отверстиями странной формы в верхней плоскости и огромным количеством проводов и каких-то приборов снизу, между ножками.

— Это и есть моя Маша, — помолчав, сказал Матвей Иванович.

— Маша?

— Сокращенно, — улыбнувшись, объяснил Матвей Иванович. — Если хочешь — «Маша В.» У-у-у, дорогая ты моя! — подойдя к лежанке, он нежно погладил ее рукой, щелкнул тумблером, среди проводов загорелись красные лампочки, что-то загудело.

— И что, хватает напряжения от сети? — спросил я. Матвей Иванович кивнул, сосредоточенно вращая большую ручку у изголовья.

— Готово! — сказал он. — Что ты спросил? Конечно, от сети! Откуда же еще?

Осторожно присев на Машу, он похлопал по обивке рукой, улыбнулся, посмотрел на меня:

— Я теперь, пожалуй, еще и коллекционером стану, — сказал он, взглянув на книжную полку. — Наверное, это просто такая форма проявления бессознательного, не находящего выхода чувства моей собственной сверхгениальности… — Встав, он провел рукой по корешкам книг. — Уже восемнадцать самых разных описаний. И это только первое, что на ум пришло. От Герберта Уэллса и до «Понедельника начинается в субботу», помнишь, там такой велосипед придурочный есть?..

Я засмеялся, подошел к Маше, потрогал лиловую обивку.