Сломанные вещи

– Да, сменила, – отвечаю я. Это было первое, что мне пришлось сделать. После того как нас арестовали, кто-то из школы выложил номер моего мобильника в Интернет. И он звонил круглосуточно, причем звонки и текстовые сообщения приходили со всей страны. Ты же знаешь, что за то, что ты сделала, ты будешь вечно гореть в аду. Самое смешное во всей этой истории – это то, что до убийства наша семья была католической – моя мать происходит из итальянской семьи, – но потом, когда столько людей заявили, что я буду гореть в аду и что мою душу забрал дьявол, и даже что моя мать должна попробовать изгнать из меня бесов, она выбросила Библию, которую хранила с детства. И это стало последней вещью, которую она выбросила.

– Как у тебя дела? – мягко спрашивает Оуэн. И к щекам приливает жаркая краска стыда. Теперь мне все понятно. Он приехал, чтобы навестить меня. Так сказать, выполнить свой дружеский и соседский долг по отношению к девушке с нарушенной психикой, которую он оставил.

– Отлично, – твердо говорю я в который раз за последние два дня. И направляюсь к двери, нарочно громко звеню ключами, чтобы он понял намек и убрался. Но он не понимает. – Все просто отлично. – Я допускаю большую ошибку: теперь, когда я стою на крыльце, он находится от меня так близко, что я ощущаю его запах – чистый запах молодого парня, от которого в желудке разверзается пустота. – Разве ты живешь не в Англии?

– Вообще, в Шотландии. – Вообще, в Шотландии. Он говорит это так, будто жить в Шотландии – это самое обычное дело, будто Шотландия находится через город от Твин-Лейкс. Что ж, по крайней мере, это объясняет его новый выговор. – Я учился там в школе. Закончил в мае и теперь вернулся сюда на лето. Осенью я начинаю учиться в Нью-Йоркском университете.

Я с трудом шевелю пальцами. И роняю ключи.

– Нью-Йоркский университет, надо же. Поздравляю. Это… это… – Нью-Йоркский университет – это тот самый университет, где собиралась учиться я. Это был мой план. Моя мечта. Я собиралась изучать балетное искусство с получением дополнительной степени в области англоязычной литературы, а по выходным брать уроки балета в знаменитой студии танца «Степс» на Бродвее, где уже несколько поколений проводят субботние утра на пуантах.

Как случилось, что Оуэн – тот самый Оуэн, который терпеть не мог все школьные уроки, кроме уроков точных и естественных наук, который половину времени, проведенного им в школе, сидел с наушниками в ушах, глядя в окно, который иногда ложился на парту и спал на протяжении всей контрольной, – поступил в Нью-Йоркский университет? Как будто то, что случилось с Саммер, никак на него не повлияло. Как будто тот год, который он просидел в ожидании суда в «Вудсайде», Реабилитационном центре для несовершеннолетних, запертый вместе с психами, преступниками и шестнадцатилетними торговцами наркотиками, не оказал на него ни малейшего эффекта.

Впрочем, нет, этот год оказал на него кое-какой эффект. Время, проведенное в заключении, сделало его лучше. Теперь он казался новеньким и блестящим, как дорогой рождественский подарок. А я и Бринн остались сломанными, разбитыми, и осколки от нас лишь кое-как были склеены вместе.

Оуэн же, который тогда был разбит и сломан, исцелился и вновь обрел целостность.

И теперь парень, которого я некогда любила, едет учиться в университет моей мечты.

Слава богу, я наконец-то ухитряюсь открыть дверь, но прежде чем успеваю проскользнуть внутрь, Оуэн кладет руку на мое запястье, и его прикосновение лишает меня дара речи.

– Миа… – Он смотрит внимательно и напряженно, точно так же, как смотрел раньше – как будто весь остальной мир исчез.

И тут я вспоминаю строчку из «Пути в Лавлорн», в которой говорилось о кентавре Ферте: «Его глаза темны и неистовы, как буря, и так огромны, что в них можно утонуть».

– Что? – Мое сердце опять колотится болезненно и отчаянно, стуча о ребра.

Лицо его отражает неуверенность, и на секунду я вижу перед собой прежнего Оуэна – странного, неистового, моего, – вижу, как он всплывает под поверхностью Оуэна 2.0, блестящего пластикового Оуэна, похожего на куклу Барби. Мне вдруг приходит в голову, что теперь, когда он пересек грань и перешел в разряд нормальных парней, он отвык от того, чтобы девушки пялились на него, как дойные коровы. Девушки, с которыми он общается сейчас, вероятно, ведут себя по-иному: хихикают, откидывают волосы на спину и прижимаются к нему, чтобы показать фотографии, на которых они изображены во время отдыха на Карибах.

– Послушай, – говорит он, – можно я зайду на минутку?