Сломанные вещи

– Я ей помогал. – Ему нет нужды говорить, что речь идет о Саммер. Это очевидно и так. – Она попросила меня оказать ей услугу – и заставила поклясться, что я никому об этом не расскажу – ни тогда, ни когда-либо в будущем. И я это сделал. Это был пустяк, – говорит он в ответ на вопрос, которого он, должно быть, ждет. – Поверь мне. Она попросила об этом именно меня, потому что знала – я могу сесть на автобус, и мой отец ничего не заметит. В то время он почти всегда был пьян, и половину времени я проводил в шалаше на дереве.

– Но почему ты не сказал нам, где был?

Он запускает руку в волосы, пытаясь пригладить вихор, но это ему не удается.

– Как я уже и говорил, в этом не было ничего важного. Ничего относящегося к делу. Она просто пыталась оставить прошлое позади. К тому же я ее жалел. Так что я был просто обязан сохранить этот секрет.

– Ты ее жалел? – переспрашиваю я, уверенная, что ослышалась. Никто не жалел Саммер. Саммер была светочем, сияющим, ослепительным, красавицей, за которой все мальчики сломя голову бегали по коридорам. А взрослые мужчины, годившиеся ей в отцы, тормозили на своих машинах, чтобы посмотреть на нее, а потом, когда она показывала им язык, увеличивали скорость, краснея и испытывая чувство вины. И конечно же, остальные девочки насмехались над тем, как она одевалась, кося черт знает под кого, обзывали ее потаскухой и писали о ней всякие гадости в раздевалках, но всем было ясно, что они просто ей завидуют.

Саммер имела власть – над ними, над нами, над всеми.

– Я всегда ее жалел. – Из Оуэна вдруг разом улетучивается весь его гнев. Теперь он выглядит просто усталым и куда больше похож на мальчика, которого я когда-то знала, на Оуэна, который когда-то был моим. Маленьким привидением Каспером. Кровоносом. Террористом в тренчкоте. Но при этом моим. – Ты и Бринн, вы всегда были сами собой, понимаете? А Саммер… казалось, что она только и умеет, что играть какую-то роль. Как будто она не была полноценной личностью, и ей приходилось притворяться ею. Она была готова на все, чтобы нравиться другим. – Щетина на нижней части его лица отражает свет, и мне приходится обхватить руками живот и изо всех сил его сжать. Оуэн стал таким красивым. – Так было и со мной. Я ей не нравился. Совсем не нравился. Но это был единственный путь, который она знала. А я учился в седьмом классе. И я ошибся. Раньше я никогда никому не нравился. – Я отвожу глаза, к моим щекам приливает жар, ибо я понимаю, что для него это способ объясниться, попросить у меня прощения за то, что между ними произошло.

«Ты нравился мне, – едва не говорю я. – Ты всегда мне нравился». Но я все-таки не произношу этих слов.

– Знаешь, она завидовала тебе. – На его лице появляется странная гримаса, как будто эти слова вызывают у него физическую боль и ему надо произносить их осторожно, чтобы его рот не превратился в сплошной кровоподтек.

– Завидовала мне? – Эти слова тоже вызывают у меня шок. Саммер была лучшей из лучших: уверенной в себе, ослепительной, взрослой и классной. Я то и дело видела, как Саммер и Бринн хихикают, говоря о каких-то вещах – о бритье там, внизу, о спазмах в животе во время менструаций или об оральном сексе – а я была такой невеждой, что даже не понимала, о чем у них речь. «Не бери в голову, Миа», – говорили они всякий раз, закатывая глаза; или же Саммер гладила меня по голове, словно я была малым ребенком, и шептала: «Оставайся такой же, Миа, не меняйся». Но почему?

Он издает невеселый смешок.

– Потому что я всегда любил тебя, – внезапно говорит он, говорит так быстро, что я едва могу это расслышать.

– Что? – Возникает такое чувство, будто прямо перед моими ногами вдруг разверзся тектонический разлом и я вот-вот в него упаду. – Что ты сказал?

Но он уже повернулся и пошел прочь.