Слон меча и магии

И настрой присутствует. И кофейник на огне сипит. И прочего всего полно – от глубоких кастрюль до ванильных занавесок на окне, бантами подвязанных, до эмалевых горшков с фиалками – вотчины не в меру суетливой моей супружницы.

Всё новехонькое, всё блестит. А коли треснет – сохранять-беречь ни к чему.

Табурет только. Жёсткий, хромоногий. Сам на нём сижу – никого не допускаю. Неудобно, зато напоминание. Трезвит оно при необходимости, чтобы голова не кружилась, чтобы помнил, откуда вышел.

Отец мой, плотник, жил иною мерой, требуя того же от меня. Научал смотреть на дерево бережливо, работать без брака – с первого раза начисто, без отходов – любой брусок в дело у него шёл.

Одежду он носил льняную, кроя простого, зато чистую, новую. Всё, что зарабатывал, пускал снова в оборот – докупал износившийся инструмент, морилку, лаки. У всего была цена, но о ней не говорил, свято веруя в первичность мастерства над суетным. Работал до седьмого пота, потому и помер рано.

Перед смертью крепко горевал, что не перенял я ни дела, ни зрения его, сам по себе пробарахтался, да время ушло. Жизнь детская короткая, хотя счастливая. Спасибо, что такая была!

Свежей стружкой да комьями опилок на сыром полу – ими и пропахла.

Счастье же, оно от недомыслия, более от любови к создателю, внимания, что тратил он на моё наставление.

А табурет – поделка неумелая, зато моя – последняя попытка передать ремесло от мастера наследнику, да не пригодилось.

И ничего! Сижу за столом полнотел и доволен. Спины ни перед кем не гнул, не побирался, не батрачил. Брал, что по праву принадлежит. Праву умного и успешного.

А кто не смог, кто не сдюжил, – тот тля. Ни царь, ни бог в том не повинен, лишь сам он – бестолочь ленивая, полуграмотная.

Искусство жить освоил я со всем вниманием. Даже болею всласть.

Щипцы вгрызаются в рафинад. Кофе – лучшая посадочная площадка после терапевтической дозы армянского коньяка. Его-то и боится хворь, что напала на меня третьего дня.

Поначалу, от дурного самочувствия, но более от невозможности вести привычные дела, томился ожиданием. А ко вчерашнему вечеру вошёл во вкус – отдыхать принялся. Откопал спортивный ежегодник – листал, морщился, вычитывал фамилии игроков. Не вспомнив и половины лиц, бросил неперспективное занятие. Всё одно – суета.

«Как сразу сделаешь – так на всю жизнь!» – скрипит табурет, укоризненно кособочась подо мною, и прав он безмерно.

И всегда знал я это, потому и жизнь свою взрослую, не в пример отцу, иначе начал.

Простой истине следовал. Ссуд не брал, недвижимости в долг не покупал, покуда на приличное жилище не скопил. Не женился, доколе не свели знакомства и судьба, но знакомства в первую очередь, с семьёй ныне также покойного тестя – нефтяного промышленника.

В умении купить-продать, придержать-достать нет мне равного, но и в качестве знать меру – не рисковать, удовольствоваться малой прибылью. Оттого и нажил приличный капитал.

И табурет потому же берегу, что надёжнее советчика нет. Правильные мысли табурет мой излагает. Несколько раз в благодарность лаком покрывал. На уговоры выбросить не поддаюсь.

– А всё же победил! – вслух отвечаю я табурету, закусывая сдобью.

Говорю это более для самоуспокоения, потому как тревожно мне.

Беспокойство не явилось вдруг. Скреблось по задворкам души, всякий раз вовремя изгоняясь строгим моим сознанием, убеждённостью в правоте и уверенностью в предназначении. А как заболел – вынырнуло вновь, наползло откуда-то из глубины, обнажив неприглядную застиранность да кривую штопку – не след людям приличным показывать.

Из-за него теперь всё. Одно гнетёт – как долго продлится счастье моё?

И хмурюсь я, и коньяк горчит, а кофе кислит – натурально помои.

Когда же всё пошло наперекосяк? Когда перестал я довольствоваться своей мерой? А шагнуть за неё – беда, пропал человек.

Марит. От жара ли, от терапевтической дозы – распарило, сидеть тяжело.

Потею в тёплом дорогом халате с золочёными кистями.

Не это ли благость – никуда не спешить в будний день, но знать, что дело спорится? Не само собой, конечно, помнить след и про контроль, но неуклонно движет меня к процветанию.

А мыслишка копошится: не воруют ли? Управляющий, подручные, кладовщик – до последней воши все под подозрением.

Отчего так поступают? Богатства моего им не получить. А если отщипнёт дурак крошку, так не впрок оно пойдёт – промотает всё – опять нищий будет, потому как не может по-другому, нет у него к коммерции таланта, одна наглость – «Грабь награбленное!». Сохранять же и приумножать не умеет. Одно слово – мелюзга!

Топочет, бежит по столу таракан, к сахарнице подбирается. Жирный, довольный, но тоже мелюзга, козявка. И кто моё возьмет, как таракана этого прихлопну. Не с тем связались!

Ладонью оттесняю козявку от фарфоровой бабы.

– Не тронь! Моё!

Сахарница дивной формы. Работы мануфактурной целиком весь сервиз – именитой марки. Не хотелось бы поколоть.

Замахиваюсь ладонью.

– Жадина…

Кличет кто-то меня, будто с неба.

– Это кто здесь?! – озираюсь, вглядываюсь в темноту прихожей, но с кухни ничего не видать.

Жена воротилась? Да голос-то мужской был.

И опять: