Слон меча и магии

Ёкнуло сердце. Среди людей любимых: супруги, похоть к которой с годами изрядно поугасла, сына – надежд моих наследника, есть ещё Дуняша – самая настоящая мне полюбовница.

Странно даже, что, когда о приятелях ближайших заговорили, я о ней не вспомнил, а сейчас как пронзило.

Истома из болящего сердца течёт по телу, притупляя нарвавшую повсеместно тревогу. Будто рядом Дуняша стоит – румяная, плотная телом, жадная до тела моего, до ласки грубой. Женился б, да ни происхождения у ней, ни капитала. Сердечная, но пустая трата времени.

– Так знай, – вырывает меня из забытья козявка, – всё, что делал ты, забудут вскоре после смерти твоей. Имя покроется позором. Сын умрёт, засохнет дерево, обрушится дом. А Дунька Грицкому достанется. У него денег пока много.

В голове мутится. С чего пророчит он? Кто попустил ему так со мной общаться? Кто вообще дозволил козявке говорить?

Стук в дверь. Троекратно.

Приподнимаюсь. Табурет в ответ скрипит:

– Вставай – подсоблю.

На нетвёрдых ногах, как бы не сверзнуться и головы не раскроить, лезу на него! Руки дрожат. Пляшущими пальцами вытягиваю из халата шнур с золотыми кистями.

В дверь барабанят сапогами и прикладами.

Перебрасываю шнур через крюк люстры, вяжу петлю. С первого раза не получается.

Таракан расплывается в жадной улыбке, одобрительно раскрывает рот, но речи нет, только писк. Противный, ужасный, нарастает, переплавляется в визг, сливается в крик сотен миллионов душ, живших когда-либо на планете, обрушивается на меня из бессчётного множества глоток. Души просят их спасти. Они в плену у этой жирной мерзкой твари…

Бесовское отродье!

Один я могу положить этому конец. Освободить их. Поступить праведно и заслужить прощение.

Я заношу ногу над столом. Комната опрокидывается, свет меркнет.

Боль пронзает скрюченное тело. Страшная сила гвоздит к полу.

Да не пол это, а бесконечно долгий белый стол.

Из переломанных рук моих и ног течёт непонятная, похожая на сок жижа.

Изувеченный табурет скрипит, умирая где-то внизу.

Великан стоит надо мною, злорадно улыбаясь украденной у меня улыбкой.

– И что же, с женой моей и сыном жить будешь?

– А что изменится? – гремит он. – Я не брезгливый. К Дуняше тоже заходить буду.

– А полиция?

– Откуплюсь, не впервой.

Многотонный кулачище опускается, размазывает, втирает меня в тёплые волокна живого, оструганного отцовскими руками дерева. Они пропускают меня насквозь. Через последний тонкий слой спину обжигает дыхание отворяющихся врат ада.

Ночь Самайна Марат Рукшин

Старый Вяз напоминал усталого воина, ограждающего лес от опасности. Куполообразная крона могуче возвышалась над опушкой. Ветви скрипели под порывами солёного морского ветра. Замшелую кору необъятного ствола испещряли глубокие тёмные трещины. Толстые корни, как крюки, цепко впивались в землю.

Повсюду валялись остатки былых подношений. Глиняные кувшины с зерном и скисшим молоком, плошки с мёдом, огарки ритуальных свечей. На нижних ветвях болтались подвязки-кормушки для клестов и рябчиков. А прямо перед деревом лежал потемневший от времени камень. На нём были выбиты какие-то символы. Иффиш их значения не знал.

Давно стемнело. Он лёг на влажную, пахнущую мхом землю, у самых корней. Закрыл глаза. Из-за прибрежной древесной полосы отдалённо шумело море. Тяжёлые осенние волны ритмично накатывали на песчаную отмель. Над головой, уходя в небо, на ветру шелестела листва. Гудели ветви. В опавшем пологе шуршал мышонок. Хлопала крыльями сова.

Бессмысленные звуки, проникая друг в друга, рождали некую мелодию. Иффиш вслушивался в размытые куплеты, не умея понять их, разделить на фразы или слова, заглатывал, впитывал в себя, вбирал из воздуха и в то же время из ничего. Первобытный гимн, сутью напоминающий буги-вуги и рок-н-ролл – музыку, так же призванную вернуть человека к базовым ощущениям.

Он открыл глаза за мгновение до того, как желтеющий лист спланировал ему на лицо.

Мелодия изменилась. Источник ощущался со стороны моря, растекаясь оттуда вглубь суши. Частая поступь, шаги. Беспокойные, громкие вздохи. Всхрапы, фырканье.

Иффиш поднялся и стал пробираться в направлении звука.

Тяжёлые волны беспрерывно бежали на короткую песчаную отмель. Перед самым берегом они вырастали в пенистые россыпи. Ветер нёс металлический запах ракушек.

На мгновение показалось, что всё уже кончилось. Иффиш притаился за деревьями. И вдруг, рассекая волны, из воды на берег вынырнул конь. Брызги и капли, переливаясь в лунном свете, стекали с бирюзовой шкуры. В гриве запутались водоросли и песок. Животное было приземистее, нежели его исконно сухопутные родичи. Мускулистые ноги книзу утолщались, в ороговевшие крупные копыта будто вросли морские звёзды и кораллы. Гладкий, без волосяного покрова, хвост топорщился чем-то вроде плавника.

Конь осмотрелся, с шумом втянул прибрежный воздух и громко заржал. Со стороны полей донёсся ответный зов. Существо потрясло головой, вытряхивая комья мокрого песка, и умчалось прочь сквозь деревья. Затрещали ветки, охлёстывая его по бокам.

Заворожённый, Иффиш двинулся следом.