Слова и жесты

Я докуриваю и думаю о насилии. Я читал где-то версию, что мужчины в России так гомофобны, потому что боятся, что с ними поступят так, как они поступают с женщинами. Я думаю обо всем насилии, что разлито в воздухе, как запах сирени весной. И думаю о том, как, должно быть, все ломается внутри парня, который вдруг чувствует этот аромат, это насилие, разлитое в воздухе. Весь этот джаз. Но чувствует не как рыба воду, а как рыба воздух. Весь этот разлитый в воздухе аромат, который не защищает тебя пузырем правоты, а наоборот, как кислота, разъедает тебя. Делает твою кожу тонкой и прозрачной. Беззащитной. Оголяет тебя. Выставляет. Все взгляды направлены на тебя, все слова только о тебе. Весь смех – злой. Должно быть, это интересный опыт.

И почему ничего этого не случилось со мной? Как это я все это пропустил?

Швейцар с невозмутимым видом открывает дверь.

Маша раскуривает сигару. Она сидит на барном стуле со всеми своими вещами, разложенными по всей барной стойке, и втягивает быстрыми короткими вдохами дым в рот, скосив глаза к кончику, контролируя интенсивность розжига на другом конце. Вторую сигару уже курит Ваня.

– Ты думаешь, что эта работа приносит доход? – спрашивает он, выдыхая облако густого дыма. – Если бы я жил на то, что здесь получаю, я бы давно по миру пошел.

Интимно склонившись, пока разжигали сигары, они так и остались в личном пространстве друг друга, не замечая, что я подошел.

– И на что же ты живешь? – спрашивает Маша. Она сидит нога на ногу, с голой спиной, одновременно элегантно и комично держа сигару в одной руке и сложно устроенный коктейль в тазике на высокой ножке в другой. Край коктейля украшен, как стеклярусом, крупицами цветного сахара.

– Я торгую на форексе. Часов с двенадцати до шести вечера сижу за компьютером, читаю новостные ленты, смотрю котировки. Что-то покупаю, что-то продаю. Ты помнишь, что я по образованию математик?

Понятно, что, если посвятить этому все свободное время, можно нехило подняться, но мне лень. Я поэтому занимаюсь медленными потоками. Зарабатываю не сто долларов в день, а пятьдесят копеек. С этих пятидесяти копеек и живу. Уже вторую квартиру купил, сейчас ее сдаю, еще немного наличности. На мартини, Готье и «пошли, мальчики» хватает. А чего еще надо? – он поднял бокал с сухим мартини, чтобы выпить с Машей.

Бокалы издают звук колокольчика при соприкосновении. Сделав по глотку, они замечают меня.

– Привет, мальчики, – говорю я, – comment ça va?

6

– Нам нужно в «Набережный», – говорю я водителю, – мы там купим шампанского, а потом в «Фэрбенкс».

– Дак это ж совершенно разные концы города! – крякает водитель. – Что, ближе шампанского нигде нет?

Пауза.

Мы удивленно смотрим друг на друга.

– «Набережный», – говорит Маша, – это единственное место в городе, где можно купить шампанское «Fattoria della Aiola».

– А что это за шампанское такое? Какое-то особенное? – в его голосе слышится доброе, эдакое стариковско-деревенское подтрунивание с хитрым прищуром. Мы одновременно вскипаем. Не потому, что это подтрунивание и деревенский говорок – плохо, а потому что это удивительно фальшиво, неуместно. Если спросить нас, мы, скорее всего, не сможем объяснить, что именно нам кажется фальшивым, но мы оба это чувствуем. И то, что мы это чувствуем, так синхронно убеждает нас в нашей правоте.

– Это шампанское, – говорю я самым холодным и серьезным тоном, – с виноградников, принадлежащих премьер-министру России Дмитрию Медведеву. Мы русские патриоты. Хотим выразить таким образом поддержку нашему премьеру.

– Вы любите Россию? – спрашивает Маша.

В салоне повисает пауза. Водитель как будто леденеет.

Мы переглядываемся. Мозг работает быстро, и я уже представляю, как мы выйдем из машины и будем наперебой рассказывать, как видели, прямо глазами видели, как медленно и скрипя водитель анализирует информацию и пытается найти наиболее адекватный ответ.

Он уже не молод. Крепкий такой мужик, еще не старик, но уже не испытывает сексуального желания. С крестьянскими морщинами, но без бляшек на руках. Он думает, что повидал жизнь и теперь знает, как выживать. Но мы видим, что жизнь его сломала. Он боится сказать что-то, что может повлечь за собой последствия. Он не знает, какие это будут последствия, но боится, что они могут настать. Это выученная беспомощность

Мы замолкаем.

Я думаю о том, почему мы ненавидим вот это. Вот эти шаблоны, эти схемы, эти решения. Списки реакций в той или иной ситуации. Варианты готовых ответов на стандартные вопросы.

Почему мы не говорим о погоде? Почему мы не говорим банальных фраз? Почему каждое сказанное слово должно быть осмысленно, а не заполнять паузу, потому что в тишине так невыносимо.

Я думаю о том, что вот эти шаблоны – это своего рода девиация.

Я мысленно возвращаюсь к тому, что Маша говорила о норме. О том, что норма помогает отделить своих от чужих, помогает упростить жизнь. Все ритуалы, все правила приличия, все этические коды – все это помогает упростить жизнь.