Словацкая новелла

Я знаю, люди возмущаются: по городу ведут  у б и й ц, а я плачу, знаю… Оставь меня, я не могу не плакать и черное платье надену; если я перестану плакать, я умру. У меня нет… не помню, когда я носила какое-нибудь другое платье, не черное. Первым солдатом, которого я увидела, был мой отец, и тогда же я видела его в последний раз, но на его могилу я ходила каждый год — сначала пешком, затем поездом, на могилу ходят в черном платье. Потом я вышла замуж, родился твой брат, сейчас он мог бы уже жениться, но он принес сундучок, черный сундучок с белой надписью — на нем было написано его имя, как на памятнике, — и ушел. С тех пор я его не видела. И ты будешь носить черную одежду, дочка, ведь он твой брат, мы будем вместе отправляться на его могилу, только не будем знать, куда идти, не найдем ее. У неизвестного солдата нет могилы. У тебя еще нет черного платья? Верно, еще нет. Это хорошо, доченька, но тебе придется его купить… раз его убили… придется…

— Я не верю, мама!

А я, я верю? И да и нет. Потому-то плачу, потому-то ищу его. Поторопимся, дочка, они уже выходят на Главную улицу, оттуда пойдут на площадь, там их лучше всего видно, нам надо разглядеть их с самого первого ряда, ни одно лицо не должно ускользнуть от нас. Только бы нам узнать его, только бы…

Я чуточку запоздала, в городе много людей, множество любопытных, голодных, готовых есть человеческое мясо. Боже, кто их насытит! Такая бойня была, а все мало, целыми днями ничего не делают, улицы полны с утра до ночи, не проберешься сквозь толпу, страх берет; и хоть бы они шепотом говорили о своем голоде, но они кричат, мужчины жаждут женщин, женщины — мужчин, говорят о таких вещах вслух, без всякого стыда, остановятся и стоят столбом, с глазами, расширенными от голода, ненависти и жажды наслаждения, его-то они получают, ведь война кончилась; меж ними никак не проберешься, а мне необходимо, необходимо, ведь может пройти мой мальчик, вы уж простите, но мне необходимо!.. Вы никого не ищете, вам хочется просто поглазеть, увидеть побежденных, униженных, насладиться своей силой, вы будете насмехаться над ними… Рядом со стражей гордо, с лаем выступают собаки — ведь они ведут людей; я раньше ничего подобного не видела, до этой войны собаки водили только овец на пастбище и с пастбища в загон, а сейчас ведут… Люди добрые, скажите, кого это ведут под конвоем?

Боже, как страшно кто-то крикнул! Пойдем, дочка, почему ты выпустила мою руку? Стыдишься меня? Не стыдись, не бойся, я спрячу волосы под платочком, не стану смотреть на людей, и в мои глаза никто не заглянет, я буду смотреть только на солдат, я не сошла с ума, девонька, не бойся, я только очень сильно люблю — все, кто любит очень сильно, кажутся сумасшедшими. Куда ты идешь, доченька?.. Дочка!

Ушла. Ей стыдно. Он бы не стыдился, нет. Когда его поведут среди тех…

— Бейте их, убийц!

Собаки не допустят, никому не дадут подойти к ним, никто не посмеет бить их, но я, если они убили моего сына… Собак я не боюсь, я никого не боюсь… Дочка, куда девалась моя дочка? Почему мне так не хватает ее? Пусть идет, я знаю, она тоже будет искать, мой сынок уже вышел на Главную улицу, она будет искать брата.

Пропустите меня, люди, пропустите, я должна…

Меня не пропускают, парни толкают локтями, ругают из-за черного платка — женщине это, мол, не подобает, матери не подобает…

Как тихо они идут, даже не верится, что приближается первая шеренга, идут, и чем ближе они подходят, тем тише в городе.

— Куда ты рвешься, женщина?

К сыну рвусь, хочу найти его, должна…

— Как у тебя язык не отнимется! Как он поворачивается произносить такое? И не стыдно тебе?

— Толкните ее в их ряды!

— Собакам на растерзание!

Я слышу плач дочери:

— Оставьте ее, разве вы не видите, что она…

Кто-то прошипел:

— Она и вправду сумасшедшая.

— Не трогайте бедняжку. Я ее знаю. Ее сын сражался вместе с нами.

— Пойдемте, мамаша, пойдемте, здесь вы не найдете сына.

Оставьте меня, полицейский, оставьте, я найду его, он был солдатом, ведь это ведут солдат?

— Пленных ведут, мамаша, врагов, а ваш сын был героем, они взяли его в плен…

— Которого ты себе выбрала, старушка?

Люди, умоляю вас, не нарушайте тишины, неужели вы не слышите, как тихо они шагают, не видите, как они что-то несут на плечах, быть может, в этой тишине я услышу его голос. Несут… Огромный, страшный труп несут они, потому они так сгорбились, потому идут так тихо, не глядя на нас, уставившись на грязный бетон.

— Тот усатый — не твой сын, старушка, это венгр. Ведь ты словачка, не правда ли?

Так вот они, солдаты, пленные, враги, первую шеренгу я уже хорошо вижу. И они думают, что я сумасшедшая; один испуганно посмотрел на меня, шарахнулся, прижался боком к товарищу, собака зарычала, подскочила, положила ему лапы на плечи, конвоир выругался, отогнал собаку… Люди расхохотались: конвоир ругается, называет собаку сукиным сыном. Кого ты ругаешь, собака не понимает тебя.

— Солдат, а что, если это сука?

Солдат сердито посмотрел в сторону говорящего.