Словацкая новелла

Значит, сумасшедшая… Я и вправду так выгляжу. Не хохочите, не плюйте, люди! Девушка, что ты делаешь? Он мог бы быть твоим мужем, ты должна была бы стереть пыль с его лица… У вас нет сердца… люди?

— Почему ты заступаешься за солдат, старуха? Девушки будут любить других и потому ненавидят этих.

У каждого солдата есть мать.

— Но здесь ведут одних сукиных сынов! Может, это они твоего сына…

Добрый человек, укажи мне пальцем на того…

— Люди добрые, оставьте ее, разве вы не видите?

— Все они убивали, каждый солдат убивал… и твой, и твоего убили…

— Да что говорить с сумасшедшей, как с нормальной!

Я не сумасшедшая, я ищу сына, он был на войне, война кончилась, он не вернулся, был солдатом; здесь ведут солдат, если он жив, его тоже ведут, а может, он ведет, должен же он вернуться. Два года не писал мне, должен вернуться…

Ох, какая тишина! Как может такая уйма людей идти так тихо? Потому что вокруг них лают собаки? Идут, идут… и конца им нет. Матери, где ваши сыновья? Девушки, где мужья для вас?

Один, два, три, четыре… четырнадцать, восемнадцать, двадцать. По двадцати в ряд. Рядов много, очень много, их не сосчитать. А они все идут и идут, под солдатскими башмаками скрипит бетон, они шагают, стиснув зубы. Только крайнему, только первому в шеренге я могу заглянуть в лицо, только на крайних плюю, а они даже не утираются — не стоит, все равно их снова оплюют, только молча шагают, а люди все плюют… Утритесь, ребята, не бойтесь, утрите лица или плюньте сами высоко-высоко, плюньте в лицо тому, наивысшему из высших, который превратил вас в солдат.

— Убийцы, бейте убийц, побейте их камнями…

— Камнями?!

— Это только евреи Христа… Мы ведь христиане!..

— Но их надо так же, как они евреев…

— Не сходите с ума, люди, не бросайте камни, конвоиры знают, что с ними делать!

— Надо их зимой выгнать в степь…

— Сейчас везде много работы, оставьте их, не дразните!

— Да нешто эти будут работать? Как же! Они для себя могилы не выроют!

— Не болтайте зря, ведь их ведут на работу!

— Тихо!

Конвой ругается, собаки лают, скалят зубы, а шеренги молча шагают, только искоса поглядывая на людей, но в их стеклянных, слезящихся, точно мертвых, глазах ничего не прочтешь. Ребята, солдаты, куда вы смотрите, у вас под ногами земля, подымите глаза, все цветет, только вы вянете, только я сохну вместе с вами. Солдаты! Куда вы девали моего сына? Не смотрите в землю! Вы убивали?! Почему вы так странно маршируете? Посмотрите на меня, я хочу видеть ваши глаза, глаза не обманывают…

Но глаза у них закрыты, как у покойников. Кто закрывает солдатам глаза? Живым — стыд, мертвым — земля. Они не смотрят ни на женщин, ни на молодых девушек, у солдат нет ни силы, ни любви, идут, тяжело шагая, медленно, как язык колоколов, а церковные часы отбивают их время. Они немного выпрямились; колокол бьет двенадцать раз, в двенадцать появляются духи… Кто шагает по нашему городу? Эй, солдаты, вы живые или мертвые? Еще не знаете, а может, вам это безразлично? Мальчик, мой мальчик!

— Женщина, куда ты бежишь?

— Стой, дура, там нет твоего сына, не может быть. Ты что ж, не видишь?

Мальчик мой! Я бросаюсь к ним.

Меня удерживают, едва не ломают мне руки.

Дочка плачет, она стоит близко, но не подходит ко мне.

Идут, все еще идут, когда они уже перестанут молча шагать? Мужчина больше не держит меня. Глаза мои застилают слезы, ничего не вижу — если бы даже он шел, я бы из-за слез не разглядела его.

Какая-то девочка — нет, это не может быть моя, она только сверстница моей дочки, только похожа на нее, ну конечно, это не моя — выскочила из толпы и плюнула солдату в лицо. Солдат, сын своей матери, грустно улыбнулся и отер плевок, рука его поднялась медленно, мне даже сначала показалось, что он хочет перекреститься, но солдат только отер плевок и снова бессильно уронил руку.

Бедняга. Солдат, чей ты, оплеванный мальчик?

— Молчи, сумасшедшая, молчи, не то…

— Чей он? Ты не слышала? Сукин сын! Сумасшедшая…

— Убийцу называешь беднягой, оплеванным мальчиком?

— Нет, старуха не сумасшедшая, ее сын и вправду среди них.

— Вздор! Посмотри, она в национальной одежде. Там сражались другие.

— Ну, мало ли что случается, разве в горах не было фашистов?

— Молчи, хочешь по морде получить? Как еще ты не шагаешь в их рядах?

Кого-то бьют, может, его бьют из-за меня; нет, это чепуха, мой мальчик никаким фашистом не был; бьют другого, моего взяли в плен, может, они убили его, может… Мне нельзя плакать, я должна смотреть… тихо, люди, не ссорьтесь, ищите моего сына! На левой щеке у него родинка, довольно крупная, девчонки сразу разглядели ее и дразнили мальчика, будто он ее нарисовал, а он сначала из-за этой родинки плакал, хотел ее смыть, но она не смывалась; это моя печать, девушки, ищите родинку и не плюйте на солдат, целуйте его родинку, она хорошо видна, чернеет посреди левой щеки, я целовала эту родинку, когда он был маленьким… Давно я уже не целовала эту родинку, давно… Мальчик давно вырос. Большие мальчики стесняются, когда их целуют матери. Девушек они не стесняются. Не плюйте, девушки…