Словацкая новелла

— Об этом поговорим в милиции! — Он был, бесспорно, прав. — Есть исправительные заведения, — нашелся я, обретя в последний момент твердую почву под ногами. Но чувствовал, что зашел слишком далеко. Сын ничего не ответил.

Мы шли по окаймленной благоухающими садами улице, круто спускавшейся к центру города. Над крышами домов и домиков Братиславы распростерлась легкая дымка, в квартирах загорались желтые огни, отдаленные улицы тихо шумели и жужжали.

— Ну что ж! — вздохнул сын.

Тут я испугался. Выяснилось, что мероприятие недостаточно продумано. Я ожидал, что он будет всю дорогу клянчить, чтобы мы вернулись, и уже подле самой милиции я сдамся на его просьбы. Конечно, с бесчисленными условиями, с обещаниями и обязательствами. Но, видимо, я не учел, что милиция находится близко и у меня даже не хватит времени все как следует обдумать. Лишь теперь я с ужасом осознал все, что затеял. Ведь на карту поставлены не только незыблемость родительского авторитета, но и существование педагогической науки!

Я представил себе в самых ярких красках всю рискованность моего шага. В милиции безжалостно высмеют меня в присутствии сына! И на обратном пути он будет с полным основанием исподтишка посмеиваться надо мной. Его непростительная выходка будет, в сущности, блестяще реабилитирована! Наши отношения будут в корне подорваны! А что мне придется потом выслушать от матери! Да и не только от нее! Слух об этом распространится по редакциям, среди всех работников культуры! Собственного сына хотел засадить в кутузку! Ох, уж эти интеллигенты! Не выпил ли он перед этим лишнего в клубе писателей? Меня прошиб пот.

Пять крон дал бы я ему за малейшее проявление бесхарактерности и слабости. «Споткнуться, — подумал я, — и вывихнуть лодыжку. Или обратить все в шутку. Ха-ха! Уж не воображаешь ли ты, что я в самом деле собирался…»

Нет. Отступление невозможно. Тогда все рухнет. И послезавтра он демонтирует аэродром.

Тут я заметил, что сын не шагает рядом со мной. Он стоял на углу, под табличкой «Милиция». Я вернулся, заглянул в дверь и возмущенно проворчал:

— Рабочий день закончился!

— Да нет же! — тихонько сказал он. — Они там, дальше. Здесь транспортная инспекция.

— Ну как, — бодрым, но несколько дрожащим тенором вдруг воскликнул я, — понял ты теперь, что педагогика имеет свои границы?

— Что вам угодно? — спросил молодой человек, которому мы преградили дорогу. Он был в форме и белых перчатках: очевидно, шел сменить коллегу на перекрестке.

— Да, — быстро ответил я, — да, конечно! Мне нужно… сделать заявление.

— В конце коридора, направо, — сказал милиционер и отдал честь.

Мы переступили Рубикон, бывший не у́же Волги.

Шагая по темному коридору, я вдруг почувствовал в своей руке маленькую теплую руку. Я сжал ее и искоса посмотрел на сына. Мне виден был только его профиль, серьезный и полный решимости. Я понял, что он боится, но готов отвечать за свой поступок.

— Честь труду! — едва слышно прошептал он в дверях. Но потом приободрился и громко повторил: — Честь труду!

За письменным столом сидел старшина-дежурный. Светлые волосы его были подстрижены ежиком. Бог весть почему я подумал, что дело плохо: люди с такой стрижкой — сухари и бюрократы. Мало того, он надел очки.

— Тут такой случай, — откашлявшись, но все-таки с хрипотцой начал я.

— Ваше удостоверение личности, — потребовал старшина. Он встал, подошел к невообразимо старой пишущей машинке и вставил в нее бланк. Потом спросил: — Кража?

— Нет, — поспешно ответил я. — Так сказать… повреждение общественного имущества.

— Что значит «так сказать»? — строго переспросил старшина. — Было оно повреждено или не было?

— Было, — выразительно кивнул я.

Сын стоял у двери, заложив руки на спину. Он вдруг стал очень тщедушным, нижнюю губу закусил, ноздри у него вздрагивали. Смотрел он куда-то мимо старшины и тяжело дышал.

— Преступник? — спросил старшина.

— Нет! — невольно воскликнул я.

— Что?! — Старшина встал, чтобы ему не мешал резкий свет настольной лампы, и удивленно посмотрел на меня.

У меня сжалось горло. «Преступник» — слишком сильное слово! Нет, он не преступник! Они не так выглядят! У них лицо до половины закрыто черным платком, а в руках длинный нож. Конечно, он напроказил, но не совершил преступления. Нет, нет!

— Преступник известен? — терпеливо спросил старшина.

Минуту царила тягостная тишина.

— Известен, — тихо произнес сын.

Снова мой взгляд встретился с недоуменным взглядом работника милиции; сейчас он уже смотрел на меня подозрительно.

«Плохо дело, — подумал я снова. — Этот человек не способен понять, где границы педагогики! Сейчас он выставит меня из отделения да к тому же составит протокол о злоупотреблении временем работников общественного порядка — ведь бумага у него уже вставлена в машинку! — и пошлет его в высшие инстанции».

В это время раздался тихий, но твердый голосок:

— Преступник я.

Было слышно тиканье часов. Старшина снял очки и мрачно посмотрел на нас обоих. «Дело плохо, — в третий раз подумал я. — Все летит к черту: педагогика, авторитет, психология и гражданская безупречность, впереди волокита и неприятности».