Словацкая новелла

— Вы? — В голосе парня звучало удивление, но на лице сохранялась уверенность.

— Я, — сказал человек. — Веркор писал о бобрах, вы читали и не смеялись. В конце концов, вы даже воспринимали это как нечто поучительное. Я понимаю, конечно, одно дело Веркор… Веркора вы любите, он как раз из тех, кому вы молитесь…

Нескончаемую, казалось, колонну замыкал отряд муравьев без всякой ноши.

— Это тоже полицейские?

— Минуточку, — сказал человек и повернулся к парню. — Ваша спутница, конечно, извинит меня. Я по поводу космических полетов… Если человек хочет летать, он должен запастись знаниями. А муравьи — тоже часть нашего мира. Брэдбери и Лем, очевидно, сознают это. Если этого не сознаете вы… Возможно, вы и будете писать об астронавтах, но всегда лишь как начинающий писатель. — Потом он обратился к мужчине в выцветшей рубашке: — Вы что-то спросили?

— Я спросил: это тоже полицейские?

— Демагогия, — не сдавался парень, в его голосе слышалась насмешка.

— Это воины, — ответил человек. — Обратите внимание, какие у них развитые челюсти.

— Зачем муравьям воины? — заинтересовался фальцет. — Не ведут же они сражений.

— Когда сталкиваются два семейства, то гибнут сотни тысяч, — сказал человек. — Муравьи — очень умные насекомые, но мы все-таки люди, — добавил он.

На границе, которую очерчивала тень от памятника, исчезали последние черные точки.

Перевод И. Богдановой.

Доминик Татарка

РЫЖИЙ БЕНЧАТ

Когда мы вспоминаем великую годовщину Восстания, меня неудержимо тянет рассказать об одном человеке, образ которого мучит меня, словно предупреждая: «Опять ты, братец, треплешься, не слишком ли много ты треплешься, ученый умник. Ты по-прежнему воображаешь, что люди понимают друг друга не иначе, как наговорив или написав великое множество разных слов и словечек». Пока мы были вместе, не знаю, сказали ли мы с Бенчатом друг другу хоть несколько связных фраз; после своей гибели он разговаривает со мной гораздо чаще; если кто-нибудь меня сильно подденет или ошеломит еще более бесстыдной выходкой, Бенчат всякий раз как будто говорит мне: «Вот, вот, этого ты добивался? Опять позволил разозлить себя». Вот почему и посейчас меня тянет рассказать о характере Бенчата.

Все присутствующие здесь, кто сейчас поднимает бокал в честь годовщины Восстания, были там и не дадут мне солгать. Мы были вынуждены покинуть Банску Быстрицу и уйти в горы. Я вызвался выполнить свой долг. Вместе с депутатом из Зволена, свежеиспеченным социал-демократом, ныне уже покойным, и еще одним деятелем, в свое время звездой первой величины на идеологическом фронте, мы должны были пробраться на оккупированную территорию Липтова и активизировать национальные комитеты. Мы очень точно договорились встретиться в Доновалах — тогда-то, в таком-то доме. Он, депутат, доставит туда все необходимое и будет нас ждать. Когда в Быстрице началась сумятица и неразбериха — все-таки надо сознаться, было очень хорошо, что пришлось думать не только о разлуке и о себе, но и о предстоящей миссии, — получилось как-то так, что я вовремя не позаботился о подходящей обуви и одежде.

Я добрался, как мы условились, до Доновал. Но депутата на месте не оказалось, а потом не появилась и звезда первой величины. Жду-пожду день, другой, ночь, вторую ночь мучаюсь в сарае при доме, где была назначена встреча. За это время, кажется, весь народ поднялся, чтобы уйти в горы, забраться под самую крышу родного края, словно спасаясь от наводнения. Что теперь? Куда? С кем идти? Перед домами вздыхают старухи, заламывают руки: «Люди добрые, что вы делаете? Одумайтесь, мужики. Ведь там, в лесу-то, голодные да мокрые, все позамерзнете». Мне казалось, что у этих старух больше здравого смысла и мужества, чем у многих мужчин, обученных военному делу. И вот, изумленно приглядываясь к деревне, я понял, что даже и в суматохе можно узнать людей по тому, что они в решающую минуту считают самым важным. Одни бросали оружие, другие предпочитали бросить продовольствие.

Я обратил внимание на какого-то человека, который осторожно спускался ко мне по крутой тропинке, потому что обычная дорога в горы уже была целиком отрезана. Он тащил два немецких автомата и третий русский, очевидно свой собственный. Гранаты на нем висели со всех сторон, хотя это и было не в моде, в сумках для хлеба позвякивали патроны. Он остановился и, тряхнув головой, смахнул с лица капли пота, потом кивнул, собираясь что-то мне сказать. У его ног лежало брошенное противотанковое ружье, называли «Петер»[2].

Незнакомец сочувственно улыбнулся. Должно быть, я смешно выглядел в шляпе и полуботинках, будто горожанин, случайно забредший в деревню. Человек, как видно, прекрасно понимал, что заслуживают внимания две мои вещи: кожаное пальто и легкая сумка, кроме того, судя по всему, я умел и ходить.

— Как, по-твоему, хорошая труба? — спросил он.

— Гм, — промычал я в ответ.

Если одобрить, придется ее и нести, ведь у меня только одна легкая сумка для хлеба, а этот парень навьючен оружием как мул и вдобавок еще метит на противотанковое ружье.