Словацкие повести и рассказы

Корчмарь вышел. Оставшись в одиночестве, я ощутил во рту оскомину. Не от вина ли, подумал я, хотя причина, разумеется, крылась в моем душевном состоянии, и с такой силой сдавил стакан, что от него остались одни осколки, а пальцы залила теплая кровь.

Запах свежей крови ударил мне в ноздри, и тут я увидел, что корчмарь уже ведет моих коней на конюшню. Я вскочил и крикнул ему в окно, чтобы он оставил их. Дескать, я сейчас расплачусь и уеду.

— Вы собираетесь куда-нибудь ехать? — спрашивает он.

Я раздумывал, что ответить.

Я прекрасно знаю, куда поеду. Вскочу на своего гнедого — и галопом к усадьбе Запоточного. Постучу в ворота и, если впустят на двор, кинусь на Яно и придушу, как стервятника, в отместку за то зло, которое он причинил Магдалене. Моей Магдалене. Моей доброй и нежной Магдалене. Моей красавице целомудренной.

Я знал, что отвечу: «Отведите их на конюшню!»

Знал, что смягчусь, едва вспомню о ней.

Так оно и случилось.

— Отведите их на конюшню, — приказываю ему.

Я говорю так, потому что внезапно все дурное во мне улеглось. Руки, которые еще минуту назад готовы были убить, затосковали по гладким, белым рукам Магдалены. Глаза, которые минуту назад не устрашились бы смерти, жаждали созерцать Магдалену, полную жизни, как земля по весне, как колос летом, как яблоко осенью.

Когда корчмарь возвратился, я сидел над осколками раздавленного стакана. Ни слова не проронил он. Понял, что я должен был дать выход гневу. Оставив меня в покое, он принялся расставлять вымытые рюмки по полкам. Должно быть, он боялся, как бы не нагрянул Запоточный пропустить свой шкалик. И не без оснований — доведись нам встретиться здесь, мы с Яно наверняка сцепились бы, хотя это и не входило в мои намерения. Но ведь не всегда же удается взять себя в руки. Я собирался действовать просто и честно: явиться к Запоточному и по-мужски тихо-мирно все с ним обговорить. Осознав свое положение, он, возможно, не станет больше упорствовать.

И я тут же сказал корчмарю, сгонявшему в таз разлитую по стойке воду:

— Приведите-ка моих лошадок, хочу проехаться по деревне.

Он вытаращил на меня глаза.

— А не боитесь?

— Чего?

— Смотрите, остерегайтесь Запоточного! Лучше не попадаться ему на глаза.

— Наоборот, я хочу его видеть. Мы мужчины и должны решить спор по-мужски.

— Ваша воля… Я вас предупредил, моя совесть чиста.

— Не тревожьтесь, ради бога, — я с благодарностью взглянул на него, — скажите лучше, как его найти.

Волей-неволей ему пришлось подробно описать место, где стоял дом Запоточного, и сам дом. Самый видный в ряду. Двор идет под уклон. Стены крашены белым, наличники на окнах серые. Таких домов по соседству нет. Сразу бросается в глаза.

Я поблагодарил, расплатился за вино и разбитый стакан, чтобы корчмарь не понес убытка.

Я чувствовал, что он смотрит мне вслед через открытое окно. Чувствовал его взгляд на своей деревенеющей шее, даже ноги отказывались служить мне.

Я ехал шагом вверх по деревне, вокруг не осталось ни малейших следов зимы.

В тот год весна словно бы торопилась, буйно расточая яркие краски и густые ароматы. Листва казалась зеленее, цветы — наряднее, чем обычно. Ветром доносило с полей благодатный дух взрыхленной земли, с окрестных гор струился запах смолы и хвои.

Все это будоражило чувства, пока я поднимался на верхний конец Лештин. При иных обстоятельствах я не устоял бы перед соблазном и вытянулся где-нибудь на меже, наслаждаясь буйством весны. Но сейчас мне предстояло нечто более важное.

Через всю деревню сопровождала меня доносившаяся со дворов разноголосица. Мое горе не остановило привычного течения жизни, люди переживали свои радости и беды, словно меня и не существовало. Эх, человек-человек, неприметная песчинка в круговороте жизни! А я-то думал, все сосредоточено вокруг моего неутешного горя, и другие тоже ощущают его — мучительное, огромное, словно здешние горы; казалось мне, что люди относятся к моему горю как к собственному и разделяют его со мной — ведь одному оно не под силу. Но какое там! У каждого свой путь, свой жребий. Никто не обращал на меня внимания, когда я ехал к дому Запоточного, и сопровождали меня лишь доносившиеся отовсюду звуки. Тут слышался перестук цепа на гумне — видно, хозяин замешкался с молотьбой. Там визжала свинья — должно быть, ее собирались резать; где-то стучали вальки по белью, разложенному на дощатых мостках, и их шлепанье звонко разносилось по всей деревне. На ручье стирали бабы. Я их тотчас приметил, едва миновал излучину. Вода у их ног плескалась, булькала, пенилась. Лица у всех раскраснелись, кровь прихлынула и к босым ногам на камнях. У баб было хорошее настроение. Они озорно хохотали, работая, а, когда я проезжал мимо, одна из них поспешно окунула в воду какую-то полотняную одежку, положила ее на мостки и со всей силы шлепнула по ней вальком. Брызги угодили мне прямо в лицо. Веселья проказницам я не омрачил. Достал носовой платок, отер лицо и улыбнулся.