Он совсем забыл о солдатах. Его это не касалось. Война, которая бушевала на свете уже пятый год, мятеж, вспыхнувший теперь, в непосредственной от них близости, не возмущали, не затрагивали его мира. Конечно, война — ужасное зло. От нее страдают миллионы ни в чем не повинных людей. Разумеется, она нанесла большой ущерб и вере, и нравам, но она велась сторонами, к которым он не имел ни малейшего отношения. Он в самом деле был глубоко убежден, что все разрешится помимо него и без его участия. Он служил богу и помогал верующим, которых препоручила ему церковь. Исполняя эту миссию, он шел чистыми путями. А если перед ним возникали препятствия, он устранял их сам. Почему же теперь он должен вмешиваться в споры, которые его не касаются? Слава богу, он уже не мальчик! У него за плечами порядочно добрых дел, опыта, да-да-да, прожита целая жизнь. В его жилах течет не бледная кровь, а мозг дан отнюдь не для бесплодных мыслей. Все в нем завершено, обдумано, надежно, стойко. Ни приливы, ни бури не в состоянии потрясти основ его жизни. Он сильный, крупный человек, у него крепкое, закаленное сердце.
Однако после ужина, когда он наслаждался дымком черешневой трубки и готовился удалиться в свою опочивальню, чтобы самозабвенной молитвой завершить еще один день, это стальное сердце дрогнуло.
В кухню вошли несколько прихожан. По тому, как они входили в двери, учтиво стаскивали шапки, неторопливо наклоняли головы и обступали его со всех сторон, он почувствовал, что они чем-то необычайно взволнованы. Лица у всех были измученные, в глазах блестел лихорадочный огонь. Заговорили все разом. Начальник воинского подразделения приказал до утра выселить всю деревню. Дескать, тут начнутся бои, и оставаться нельзя! Но они на это не согласны. Куда им деваться в такую пору? Что станется с домами, добром? Все погибнет. Ведь гвоздя не найдешь, воротившись. Но все их попытки убедить начальника пошли прахом. Он даже слушать их не желает. У него, мол, приказ. Вот если бы к начальнику пошел пан священник, может, того удалось бы уломать. За тем и пришли.
Явились к священнику мужики разумные, серьезные, все крепкие, хорошие хозяева: Томаш Кияничка, неизменный староста, приземистый, спокойный, решительный и в словах и в поступках. Рослый Флориан Бертин, почтенный вдовец, за ним усатый кузнечных дел мастер, бывалый человек и умница, ни единого слова не пропустит мимо ушей без того, чтобы все основательно не взвесить, и зажиточный Американец, — этот скоро выдает дочь за лекаря. Священник хорошо знал всех. Они выросли здесь, в деревне, у него на глазах. Он помнил их озорниками-мальчишками. Сколько раз посылал пономаря отстегать их плеткой, когда они загоняли голубей на звонницу либо камнями сбивали яблоки за пчельником. Уже в ту пору они верховодили — как в хорошем, так и в дурном. Позже он помогал им устроить семью, крестил и отпевал их детей, освящал жилище, кропил конюшни, на пасху, как правило, уравнивал добрыми делами грехи их, давал отпущения, часто даже просто встречался с ними и на улице, и в поле, либо здесь, на кухне, потому что они нуждались в его советах, а он — в их доверии.
Что ж, ему не пришлось долго качать головой, раздумывая, в чем у них загвоздка. Он знал, как глубоко вросли они корнями в землю, которую вспахивают из года в год, как крепко привязаны к домам, где живут, и какое кровное родство возникает между ними и предметами, которыми они пользуются. Все, что лежало вокруг них, обретало значение и цену уже тем, что становилось их собственностью, эта собственность создавала их самих. Здесь ничто нельзя было представлять в отдельности. Сами по себе, отдельно, они потерялись бы в мире. Все они — вполне обыкновенные люди! Разумеется, кто-нибудь мог быть более основательным — вроде, например, старосты Киянички, более сильным — как Флориан Бертин, более умным — вроде кузнеца, или более богатым — как Американец.
Однако только когда к ним причислялась вся их собственность — жена, дети, дом, поле, когда обнаруживался круг жизненных обязанностей, которые они исполняли, — только тогда они приобретали уважение, достоинство и вес.