Словацкие повести и рассказы

Теперь стало видно его лицо: чистый лоб, прорезанный посредине глубокой морщиной; широкие густые брови, массивный, с большими ноздрями нос, несколько опавшие, ввалившиеся щеки, круги под глазами, где пергаментная, местами уже густо усеянная темными прожилками кожа висела мешками. Священник поморгал, как человек, внезапно разбуженный и еще не привыкший к резкому свету. Но, распознав в слабом отблеске всколыхнувшейся свечи кухарку, уловив ее прерывистое, выдававшее беспокойство дыхание, тотчас стряхнул сон и спросил глубоким голосом:

— Что такое?

И кухарка, хотя с языка у нее готова была сорваться целая иеремиада жалоб и причитаний, надлежащим образом сдобренная слезами, справилась со своими трясущимися губами и с усилием выдавила одно-единственное слово:

— Стреляют!

Священник встрепенулся.

— Сколько раз?

— Три!

— Ты хорошо расслышала?

— Да.

Священник резко встал, явно обеспокоенный известием. Фигура его угрожающе поднялась чуть ли не до потолка, почти закрыла озаренный свечой угол, и тут же на стене еще более грозно разрослась его темная тень.

Право, священник мог не стыдиться своей фигуры. По крайней мере в жизни своей он еще не встречал человека, на которого вынужден был бы смотреть снизу вверх. Уже одного этого было достаточно, чтобы внушить уважение прихожанам. Даже самый отчаянный и строптивый грешник покорно склонял голову, стоило священнику взглянуть на него, хотя взгляд его никогда не выражал гнева. И теперь священник либо как-то по-особому ощутил размеры своего тела, либо нечто странное, независимое от него, разрослось в нем. Грудь расширялась, голова кружилась, словно не стало сил с такой огромной выси посмотреть вниз. Было ли это следствием необычайного беспокойства или настолько завладел душой страх, терзавший даже его сердце? Трудно сказать. Страху еще ни разу не удавалось одолеть его.

Священник широко развел было руками, словно желая возразить кому-то, но вдруг передумал, заложил руки за спину и, крепко сцепив пальцы, решил пройтись по избе, как поступал всякий раз, когда что-то волновало его. Однако, сделав всего лишь два робких, неслышных шага по кабаньей шкуре, раскинутой на полу у кровати, тут же остановился, поняв, что сейчас не стоит обнаруживать свое волнение.

Перед ним стояла кухарка. В сущности это была слабая женщина, хотя этого никто не рискнул бы утверждать, на глаз прикинув ее объемы и вес. С того момента, когда судьба свела их, в ее мутном взоре постоянно таилась бездна беспричинного страха за него. Когда священник уходил на службу, она опасалась, как бы он где-нибудь не поскользнулся. Стоило ему усесться в повозку, она наказывала кучеру, чтоб тот не позабыл, спускаясь вниз по берегу, придержать коней. Когда священник поднимался на амвон, она бледнела и закрывала глаза, чтобы не видеть, как под ним обломятся ветхие ступеньки. Тщетно он при всяком удобном случае уверял ее в своем несокрушимом здоровье, неизменно добром расположении духа и неслабеющей жизненной силе. Опасаясь за него, часто против его воли, она шила и покупала ему только теплое белье, в бульоны вливала капли, укрепляющие сердце, раздобыла и заставила носить войлочный пояс, чтоб он не простудил почки. Если в комнатах наверху что-то хлопало или шуршало, она пугалась и, сама не своя, прибегала удостовериться, не свалился ли достойный пан священник со стула или с постели. А если раз в году, обычно после поста, на масленицу, попадался ему в пище кусочек мяса чуть пожестче, недостаточно выдержанный в соусе с хреном и потому вызывавший слабые колики, то она поднимала на ноги всю деревню, в полночь и за полночь рассылая во все стороны «послов» за лекарями, и сама сутками простаивала у его изголовья, судорожно тиская в кулаке платочек с черной каймой, готовая тотчас зажать себе рот, чтобы хоть как-нибудь сдержать горестные всхлипы, если вдруг из груди священника вырывался слабый стон, хотя более рассудительные деревенские бабки уверяли ее, что, значит, здоровье его идет на поправку.

Родная мать — и та не могла бы более сочувствовать ему и заботиться о нем. Поэтому священник не мог допустить, чтобы его поведение сейчас напугало ее. И без того в последние дни было много такого, что сокрушало ее слабое сердце. Поэтому он подавил свой порыв. Расправив хмуро сдвинутые брови, прикрыл веки и спокойным голосом спросил, пришел ли пономарь.

Кухарка не разгадала его притворства, и ей на самом деле полегчало, лишь только она увидела, что даже в такую тревожную минуту, когда в деревне все помирают от ужаса, пан священник сохраняет присутствие духа. Вот глядите — думает о будничных делах, словно ничего и не произошло, словно на дворе — обычный день. Спрашивает про пономаря, потому что близится час, когда нужно звонить к заутрене. Без сомнения, он уповает на господа нашего милостивого Иисуса Христа, который и в этакую пору бережет и охраняет свою паству. Поэтому она, с облегчением вздохнув, ответила — нет, мол, пономарь еще не явился.

— Пора бы уже, видно, где-то замешкался, — невозмутимо продолжал священник.