Словацкие повести и рассказы

Бережно храню я белую шелковую ленту с синим узором в виде маленьких стилизованных листьев. Эту ленту дала мне двоюродная сестра моей матери, тетя Эмилия Мешкова, ближайшая родственница П. О. Гвездослава[16], когда во время второй мировой войны я была эвакуирована в Вышний Кубин и со своим только что родившимся сыном жила в тетином доме. Ленту она дала мне, рассказав, что ее купил нашей праматери Юро Яношик из Терховой. Яношик ходил оравскими долинами до самой Липтовщины. Однажды он устроил для вышнекубинской молодежи гулянье. Со звездного вечера до росистого утра кружил он всех девушек, но охотней всего — красавицу, благонравную панну, нашу будущую праматерь. Всем девушкам-плясуньям купил он по ленте в косу, но самую красивую — прекраснейшей из девушек, нашей праматери. На рассвете молодежь вместе с музыкантами проводила Юро Яношика за Райтову, откуда рукой подать до Липтовщины — путь лежит вдоль подножия Хоча, опушенного густыми еловыми лесами. Когда, поднявшись на бугор, Яношик на прощание пустился в пляс, наша красавица-праматерь раскинула руки, словно крылья, и горделивой белоснежной голубкой полетела, повинуясь его жгучему взору и призыву его доброго великодушного сердца. Яношик принял ее в свои объятия, и ветер в душистой хвое спел им одну из самых прекрасных любовных песен. Вот почему как дорогую реликвию храню я белую шелковую ленту, на которой в знак верности и неиссякающей силы человеческого чувства, что зовется любовью, вытканы синими нитями маленькие листья. Любовь всегда была святыней и надежным оплотом нашего рода, вот почему всегда стойко выносил он все невзгоды.

ЧЕШСКИЙ ТКАЧ

По деревням Оравского края ходили ткать полотно ткачи из Чехии, где это ремесло процветало. В Вышний Кубин из года в год приходил пожилой ткач, искусный мастер. Однажды он прибыл в бричке с брезентовым верхом, в которую была запряжена низкорослая лошадка, и привез молодого парня. Парень поселился в доме, пустовавшем с той поры, как умерли последние его владельцы. Поставил там кросна, и люди стали носить ему пряжу. У него были различные образцы полотна, и каждый заказчик мог выбрать себе по вкусу. Когда принесла пряжу юная, стройная девушка, моя праматерь по отцовской линии, чех-ткач очень долго прикидывал разные полотна к ее груди — какой материал к лицу красивой, привлекательной панне. Люди приметили, что стройная девушка слишком уж часто и подолгу разглядывает образцы — и в серебристом свете месяца и даже в кромешной тьме безлунных ночей. Поползли недобрые слухи об их любви. Тем более нежелательные, что у моей праматери был жених, который догадывался о намерении ткача отбить у него девушку и, женившись, навсегда обосноваться в нашем краю. Он чувствовал себя уязвленным и раздумывал, как бы одержать над соперником верх. Помог роковой случай. Разнеслась молва, будто чешский ткач — опасный бунтовщик, укрывается от закона. Паны из замков вознамерились его схватить, и ткачу пришлось бежать, чтобы скрыться. На прощание он соткал моей праматери роскошное узорчатое полотно на свадебное платье — во всей округе не нашлось бы невесты наряднее. Что и говорить — с болью в смятенном сердце пошла она под венец со своим женихом. У молодых родился мальчик. Не знаю, как оно было на самом деле, — может, всему виной людская зависть да злые языки, — но говорили, будто мальчонка как две капли воды похож на ткача-чеха. Впрочем, уважая девичью честь, говорили: на кого будущая мать случайно заглядится, на того, мол, и похож потом младенец. О, видать, крепко, крепко загляделась моя праматерь на чешского ткача-бунтаря!

Перевод И. Инова.

ФРАНТИШЕК ШВАНТНЕР

ДЕРЕВЕНСКИЙ СВЯЩЕННИК

Выстрел!

Долина приняла его растерянно — она только-только выбралась из-под тяжелой ночной пелены.

Второй!

Третий!

Три пушечных выстрела на рассвете.

Последний отзвук подхватили горы, чтобы измерить им глубины своих пропастей.

Так начиналось то осеннее утро.

Потом на некоторое время воцарилась тишина, словно все, что имело кожу, теплые легкие и неспокойное сердце, ощетинилось, затаило дыхание и прислушалось. Низкие избенки с покосившимися крышами робко жались под старыми грушами. Кое-где белел узенький поясок завалинки, заново выкрашенная рама либо высохший венок из белых бумажных роз в застекленной нише с изображением святого Флориана или божьей матери. Все остальное стояло недвижно, даже пряталось где-то за изгородями средь густых зарослей садов, словно все еще опасалось войти в этот утренний рассвет, хотя было очевидно, что повсюду занимается жизнь.