Словесное древо

Заозерья, где люди и твари проходят круг своего земного бытия под могущественным и

благодатным наитием существа с «окуньим плеском в глазах» - отца Алексея, каких

видели и знали Саровские леса, темные дубы Месопотамии и подземные храмы Сиама.

Если средиземные арфы звучат в тысячелетиях и песни маленькой занесенной

снегом Норвегии на крыльях полярных чаек разносятся по всему миру, то почему

должен умолкнуть навсегда берестя-ный Сирин Скифии?

Правда, существует утверждение, что русский Сирин насмерть простужен от

железного сквозняка, который вот уже третье столетие дует из пресловутого окна,

прорубленного в Европу.

Да... Но наряду с этим существует утверждение в нас, русских художниках, что

только под смуглым солнцем Сиама и Месопотамии и исцелится его словесное сердце.

1 октября 1927

77

Год прошел после смерти Есенина, а кажется, что жил он сто лет назад. Напрасно

люди стараются увековечить себя такой жизнью и смертью, какой жил и умер Есенин.

В самой природе фейерверка гнездится уже забвение, и чем туже развертывается

клубок жизни, тем больший след останется во времени.

4 октября 1927

Нечистью, нечуткостью, если не прямой жестокостью веет от слов Максима

Горького об Айседоре Дункан, о ее приезде в Париж вместе с Есениным. «Дункан

стара, толстое лицо, дряблое тело» -всё это позволительно какому-нибудь маляру,

пропущенному сквозь рабфак, а не художнику-старику, каким является сам Горький.

Дункан своим искусством дала людям не меньше радости и восторга, чем Горький, а,

наверное, побольше.

Я видел * Горького 50-летним тяжелым человеком, действительно с толстым

старым лицом и шваброобразными толстыми усами, распаленным до поту от пляски

дешевой танцовщицы, воистину отвратительной даже для обывательского вкуса, всё

хитрое ломанье которой вместе с молодостью кухарки не стоило движения мизинца

старой Дункан.

1927 или 1928

79

«Любят люди падение праведного», — говорил мне не раз Н<ико-лай>

А<лексеевич>.

1927 или 1928

80

Не люблю я духа Горького, каков он есть в его повести «Мать». Вся эта повесть

сделана по выкройке из Парижа, в стиле дешевых романов с социальной правдой,

которая давно уже ни на кого не производит впечатления.

1927 или 1928

81

«У Блока все стихи о России родились от Клюева» - это говорил Евгений Иванов.

1927 или 1928

* На квартире художницы Любавиной в Петербурге в 1915 г. (Примеч. Н. Клюева).

50

Живописание Некрасова ничуть не выше изделий Творожникова, Максимова и при

самом добром отношении — Богданова-Бельского. По мудрости он идет плечо с

плечом с Демьяном Бедным.

Глухонемой к стройному мусикийскому шороху, который, как говорит Тютчев,

струится в зыбких камышах, как художник Некрасов мне ничего не дал ни в юности, ни

тем более теперь.

Его отвратительный дешевый социализм может пленить только товарищёв из вика

или просто невежд в искусстве, которым не дано познать очарования ни в слове, ни в

живописи, ни в музыке, ни тем более испить глубокого вина очей человеческих.

(Юбилейные некрасовские дни.)

<1928>

83

Известность одно, а слава совсем другое. Лев Толстой не прыгал по эстрадам, а

сидел у себя дома, в Ясной Поляне, да славен как никто. Обратная же сторона только

известности может стать просто пошлостью. Есенину не было дано различать славу от

известности.

1929

84

Был на выставке Кустодиева — вот уж воистину русский пир, праздник хлеба и

соли всероссийских. Глядя на эту всещедрость, становится больно и понятно, что для

такой России страшно было перейти на фунт черного хлеба в 17 году. Было чего

лишиться и от великой потери воскипеть сердцем. России же последнего десятилетия

уже не трудно и не больно перейти и на обглоданную кость, на последнее песье

унижение.

1929

85

Был в «ТРАМе» - не театр, а дрессировочный собачник.

РАЗДЕЛ III

Сновидения

51

52

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

РАДОСТИ УЧИТЕЛЬ

артовские насты — сивы, а зори пахучи и вихрасты. Трактом до росстани около

трех верст столбовых, а на третьей версте часовенка пологая у сосняка крест в талом

заря-ничном сусле купает. Здесь под купанным крестом видение мне было, в теле или

без тела — просто не знаю. Пришел я мартовской зарей к часовенке на крылечной

ступеньке посидеть, жалостью себя покормить. А уж поздно было, до дому же

обратных три версты столбовых...

Пришел я домой, с ветерком павечерним в бороде, студеный. Сус-татка не

сумерничал, лег спать.

И вижу: сижу я на часовенном крылечке, сосны при дороге и заря на снегу. . Гляжу

— старичок, как бы странник, дорогой к жилью да ночлегу поспешает...

Жалко мне стало батюшку. «Откулешний, — спрашиваю, — дедушка?» А он мне в

ответ голосом незабвенным: «Тамбовский, радость моя!»

Ёкнуло у меня сердце, узнал я Серафима-брата, радости учителя. Спохватился я,

глаза открыл: сижу на крылечке часовенном. И уж ночь в мире, звезды надо мной

редкие, полузимние.

Пришел я домой в изумлении, как пьяный. Таково Серафимово видение, до гроба не

забыть.

Аминь.

Март 1921

ТРОИЦКИЙ ХЛАД

В четверг на Троицкой неделе весь день солнопёк бил в окошко, и малиновка после

заката теленькала до вторых петухов за стеной.

А как вторым петухам протрубить, толкнуло меня, спящего, в бок два раза: мол, что

спишь, вставай!