Словесное древо

Холодею я весь от ужаса. По костям колючая дрожь бежит... Хочу у военного

спросить, а он за голову рядится, на меня не смотрит, и бес за прилавком бумажек за

твою, Коленька, голову не берет: «Мы, — говорит, — румынских денег не

принимаем!..»

Вдруг где-то далеко-далеко, в далях святорусских, ударил колокол.

До трех раз ударил. Заметались, засуетились по всем рядам собачьи рожи. А я

перекрестился и говорю: «Господи, Иисусе Христе, спаси меня, грешного!.. Завтра

Михайлов день, Архангела Огненного!..»

1ут я и проснулся.

21 ноября 1922

ЦАРЬ СЛАВЫ

В канун кануна Спиридона Солнцеворота привиделся мне сон. Стою я будто на

лестнице внутренней, домовой. Смотрю вниз на рундук, а там два котеночка маленьких

хвостики задирают, пищат —

домой просятся. Пожалел я их, от#орил двери в квартиру: мол, хозяева котятные

найдутся!

Воззрился я вокруг: комната с часами на стене, и о стену стол, салфетка на нем

брошена, крючком вязанная, и другие часы, шейные, какие барыни носят, на столе близ

салфетки лежат.

Пошел, было, я вон из комнаты, дверь открыл на улицу, а за мною погоня, будто я

часы украл.

Пустился я бежать, улица узкая и панель булыжная, всё в гору, в гору...

Прибежал к громадной кирпичной постройке, полез вверх по лесам. Ветер мне в

лицо, а леса подо мной гнутся, трещат, а я всё выше забираюсь. Одно держу в мыслях:

как бы мне от погони схорониться...

Гляжу, встреча мне: на выступе гнездо орлиное, а в нем орел с двумя орлятами,

воззрился на меня люто, когти выпускает, шипит, вот-вот в кровь меня разорвет.

Некуда мне укрыться: одна тесина узенькая от выступа к краю стены перекинута, а

от стены лестница вниз спущена на крышу какую-то со слуховым окном.

Я по теснине да по лестнице вниз опустился, орла минуючи, да в слуховое окошко и

нырнул...

Слышу пение внизу... исполатное и трубное: каково возноситель-но да пасхально

поют — ну, думаю, благочестивые здесь люди живут, найду я у них приют и оборону...

Сошел я по пологим ступеням в сени, а из сеней — в горницу. Горница светличная,

прибранная и святочистая. У стола, в большом углу, как бы белицы стоят, а с ними

доброликий кто-то в пустынной ряске. И все поют в голос: «Утреннюю, утреннюю

глубоку вместо мира песнь принесем Владычице и Христа узрим!» А сами икону на

столе рассматривают; икона белых Олипия Печерского писем: преподобный изображен

на иконе, а над ним крест с надписью: «Царь славы».

55

Перекрестился я, грешный, на икону глядючи. Вдруг икона поднялась на воздухе,

мягким шелковым лентием поддерживаема, а четыре белицы, подобно камню, что

рубином зовут, ало воссияли, крылья над головами крестя.

Оглянулся я на себя — а уж я не мирской... в белопламенную ризу облаченный,

жезл у меня в руке и на голове венец трехъярусный слепящий. И возгласили мне

невидимые лики исполатное и трубное «Царь славы» трикраты. А существа

алопалящие, как бы путь мне ука-зуя, с места содвигнулись, а я в одежде Соломоновой

по горницам, одна святее другой, за ними крестоходным шагом устремился...

Только стали горницы одна за другой сереть и в худость приходить; мусор какой-то

задворочный да помойный стал под ноги мне попадать и за светлые ризы цепляться.

Стараюсь я осторожно через нечисть ступать, через голики да через человеческие

отбросы, только понапрасно тщание мое... Лужа мне вонючая да зеленая на пути пред-

стала. Я вброд по луже, по колено ризный виссон онечистил...

И уж нет со мной друзей багряных, и путь мой в стену кабацкую уперся. Поганая

такая стена, вся пропадом да грехом обглодана. Дверь в стене этой — дыра гнилая, а

над дверью вывеска горькая: «Распивочно и на вынос». Буквы такие проклятые!

На черном осклизлом пороге ты, Николенька, сидишь, пьяный и драный, пропащий

бесповоротный забулдыга. А рядом тебя черноглазая девка, какие раньше с

шарманками ходили, на сербов похожи... стоит, куражится... Одета девка в военный

полушубок, за пазухой одеяло синее байковое свертком засунуто, а в руке бубен

кабацкий. Трясет она бубном, а сама как бы тебе резоны выставляет: «Говорила я тебе,

брось своего Клюева!»

А ты будто плюешься, слезы с отчаяния из глаз выжимаешь, по синей опухшей

роже размазываешь: «Найди ты, - говоришь, - мне его, и тогда я спасусь!»

Подошел я к тебе поближе, на жезл драгоценный опираюсь, а светлоогненные ризы

мои, почитай, выше колен слизью да калом измазаны.

«Коленька, — говорю, — это ведь я! Узнаешь ли ты меня?»

Поднял ты на меня пропитущие гнойные зенки и не узнал. Только хрип твой до

меня дошел: «Ты — Царь славы!»

И во мгновение ока очутился я вновь в святой горнице. Четыре огненных брата со

мной и икона Олипиева перед зреньем моим на воздусях, и сам я — во славе

светлоризной. Поклонился я иконе, как царь кланяется, а в иконе, как в стекле, даль

обозначилась, и ты, Николенька, удавленником на веревке качаешься, вытянулся весь, и

рубище на тебе кабацкое...

Тут я и проснулся.

23 декабря 1922

МЕДВЕЖИЙ СПОЛОХ

Два сна одинаковые... К чему бы это? Первый сон по осени привиделся.

Будто иду я с Есениным лесным сухмянником, под ногой кукуший лен да

богородицына травка. Ветер легкий можжевеловый лица нам обдувает; а Сереженька