Словесное древо

Негаданно стена позади меня воссияла, как-то растаяла. Онемели чертовы дудки, и

в глазах у меня видение благое: вижу, идет муж ду-хосвятный с кропилом в деснице, а

полеву — перед ним отроча в венце измарагдовом. Грядет духосвятный муж, а я за ним,

под щитом-кропилом. Кропит святитель ошуюю и одесную, и, как тлен горелый,

рассыпается чертово проклятбе.

Горница — конское побежище, гляжу, уже на убыли. Вижу тебя, Коленька,

червивого, пес лижет. Стал я пса пинком от тебя гонить, а он голосом вальяжным,

чиновным изрек мне, будто он знакомец твой покойный и велит тебе четвергу не

верить.

Помолился я святу мужу рыдающей молитвой о дружбе нашей, и он

благословенную десницу подъял и благословение афонское по-гречески проглаголал. И

пали живые капли от кропила его на тебя, псиного и червивого...

Гляжу, идем мы дорогой ясной, заморский ветерок в лицо нам дует; дерева,

круглые, как чаши, миро зеленое к небесам возносят, и птах на них желтых и

червонных, как пчел на медушнике.

Край незнаемый, неуязвимый бедами... «Это - Канарские острова!» — говоришь ты,

а сам такой легкий, восковой, из червя неусыпного вызволенный...

58

Новое счастье!

Май 1923

ПРЕСВЕТЛОЕ СОЛНЦЕ

Будто лезу я на сарайную стену, а крыша крутая. Сам же сарай в лапу рублен, в

углах столетья жухнут, сучья же в бревнах паточные, липкие. И будто у самого шолома

сосна вилавая в хвойной лапе икону держит, бережно так, как младенчика на воздусях

баюкает. Приноровился я икону на руки приять, откуль ни возьмись орава людская,

разгалдела на меня, вопом да сглазом душу полоша...

Побежал я по шолому, как синица за комаром... Догнала орава меня в тесном месте,

руки в оковы вбила, захребетной цепью сковала. Повели меня к темному строению.

Вижу, к стене лестница поставлена, ушами в полый люк уперта. И надо мне в этот люк

нырнуть, а руки у меня скованы и захребетная цепь грызет тело мое.

Прыгнул я с лестницы в люк, не убился и плоть не ушиб. Вижу, спит темь, хвост —

коридор длинный, голова же — пустая конюшня. Знаю, что есть и глаза у тьмы и

слышание кошачье, только я-то в ут-лость головную за смертью пришел, за своей

погибелью.

Солдатишко - язва, этапная пустолайка, меня выстрелом кончать будет. Заплакал я,

жалко мне того, что весточки миру о страстях своих послать нельзя, что любовь моя не

изжита, что поцелуев у меня кошель непочатый... А солдатишко целится в меня, дуло в

лик мой наставляет...

Как оком моргнуть, рухнула крыша-череп, щебнем да мусором распался коридор-

хвост.

Порвал я на себе цепи и скоком-полетом полетел в луговую ясность, в Божий белый

свет... Вижу, озеро передо мной, как серебряная купель; солнце льняное непорочное

себя в озере крестит, а в воз-дусях облако драгоценное, виссонное, и на нем, как на

убрусе, икона возвиглась «Тихвинския Богородицы»...

«Днесь, яко солнце пресветлое, воссия нам на воздусях, всечест-ная икона твоя,

Владычице, юже великая Россия, яко некий дар божественный с высоты прияла».

24 июня 1923

СЕДЬМОЕ КОЛЬЦО

На память мученицы Февронии, что палачами своими была вселюдно на куски

рассечена, видел я сон про твое, Коленька, убиение.

Будто два безвинных и бесчеловечных тебе лицо ударом окровя-нили и жиганским

ножом прокололи тебе грудь. Казенные люди — убийцы твои — одеты в военное, но

безликие, и говор их — бормота-нье да хрип сивушный про ящик. И за ящиком я

спрятался, свое остервенелое сердце ужасом да отместкой утешаю.

Гляжу, в ящике снаряд динамитный. Ухнул я снарядом в душегубцев, в проклятых,

давно ненавидимых... Громным взрывом выкинуло меня, как пушинку, в мякоть какую-

то...

Гляжу - хлев передо мной коровий, навозом и соломой от него несет. Вошел я в

хлев, темень меня облапила, удойная, добрая мгла. Узрел я дверь в стене; знаю, что не

простая это дверь, драгоценной работы она, и порог ее священный. Отпер я дверь, в

завесу глазами уперся. Завеса как бы из огня мягкого ткана, и буквы на ней полукру-

жьем светлым: «Приидите ко мне вси, вернии...»

Стал я душу свою спрашивать, верный ли я? Перекрестился и одолел завесу.

Пахнуло на меня неизреченным, чем христовская заутреня цветет. Ясли коровьи передо

мной стоят, из белого камня высечены, а над ними пречистые лампады горят.

На каменном ложе ты убиенный, всякое житейское попеченье отложивший,

Авелевой наготой светишься. Бесчисленны раны твои, язвы, пупыри и отеки. Уразумел

я, что искусало тебя насмерть житейское море, и все грехи твои перед Богом на теле

59

твоем, как явной бумаге, язвами рассказаны... Врач тайный, а какой, словами не ска-

жешь, тело твое целить тщится. Но какое лекарство ни приложит, на всякое запрет

свыше нисходит. Догадался я, что к последнему прибегает врач, и голос свышний

пролился: «Той язвен бысть за грехи наша и мучим бысть за беззакония наша,

наказание мира нашего на нем, язвою его мы исцелехом».

Вдруг вострепетал человеко-коршун, из тьмы родясь, и сам темный, и затрапезным,

всеми земными скрипами, мутью и сипом исполненным голосом как бы указ преподал:

мол, исцелять еще не сроки, он не прошел седьмого кольца.

Возрадовался я тайне, глаза же мои плотские дальше покатились. Мерещится