Словесное древо

Открыл я глаза и сел на постели. Вижу, передо мной стоят два человека. Первый,

ближе ко мне, показывает другому на меня и говорит: «Вот он может написать про

тебя!» — «Да, — ответил второй, — он нашего рода, но от малого так страдает».

И пошли говорящие. А я закричал им вслед: «Кто вы, кто? Скажите, Бога ради!» И

на вопленье мое ответ был: «Апостол Петр...»

Малиновка теленькала за окном. Троицким тонким хладом веяло над землей...

Пролил я слезы...

2 июня 1922

ДВА ПУТИ

Нездоровилось мне. Всю ночь дождь клевал окошко. А когда задремал я,

привиделся мне сон.

Будто горница с пустыми стенами, как в приезжих номерах бывает, белесоватая. В

белесоватости — зеркало, трюмо трактирное; стоит перед ним Сергей Есенин,

наряжается то в пиджак с круглыми полами, то с фалдами, то клетчатый, то синий с

лоском. Нафиксатурен он бобриком, воротничок до ушей, напереди с отгибом; шея

желтая, цыплячья, а в кадыке голос скачет, бранится на меня, что я одёжи не одобряю.

Говорю Есенину: «Одень ты, Сережа, поддёвочку рязанскую да рубаху с

серебряным стёгом, в которые ты в Питере сокручен был, когда ты из рязанских краев

"Радуницу" свою вынес!..»

И оделся будто Есенин, как я велел. И как только оделся, — расцвел весь, стал

юным и златокудрым. И Айседора Дункан тут же объявилась: женщина ничего себе -

53

добрая, не такая поганая, как я наяву о ней думал. Ей очень прилюбилось, что Есенин в

рязанском наряде...

Потом будто приехали мы к большим садам. Ворота перед нами -столбы каменные,

и на каждом столбе золотые надписи с перстом указующим высечены: направо — аллея

моя, налево — Сергея Есенина...

И знаем мы, что если пойдем все по одному пути или порознь — по двум, — то

худо нам будет... Сговорились и пошли напрямки...

Темно кругом стало и ветрено... Вижу я фонтаны по садовым площадкам, а из них

не вода, а кровь человеческая бьет...

И не пошли мы дальше, а свернули вправо, туда, где дерева зеленые...

Вижу я - дорога перед нами светлым, нежным песком усыпана, а по краю ее как бы

каштаны или дубы молодые, все розовым цветом унизаны. Меж дерев стали изваяния

белые попадаться, лица же у изваяний закрыты как бы золотыми масками...

Стал я узнавать изваяния: Сократа, Сакья-муни, Магомета, Данте...

И вышли мы опять к воротам, в которые вошли, к калитке с моим именем.

Подивились мы и порешили пройтись и тем путем, который есенинским назван.

Вижу я - серая под ногами земля, с жилками, как стиральное мыло. И по всему пути

- огромные мохнатые кактусы посажены, шипы - по ножевому черню. Меж кактусов,

как и на первом пути, — болваны каменные, и на всяком болване по черной маске

одето: Марк Твен, Ростан, Д'Аннунцио, а напоследок Сергей Клычков зародышем

каменным уселся. И вместо носа у него дыра, а в дыру таково смешно да похабно

цигарка всунута...

Стали мы с Есениным смеяться...

В смехе я и проснулся.

7 октября 1922

МЕРТВАЯ ГОЛОВА

Под Михайлов день, когда я ночевал у тебя, Коленька, привиделся мне сон. Будто я

где-то в чужом месте и нету мне пути обратно. Псиный воздух и бурая грязь под

ногами, а по сторону и по другую лавчонки просекой вытянулись, и торгуют в этих

ларьках люди с собачьими глазами. И про себя я знаю, что не люди это... Товар же —

одежда подержанная связками под потолками и по стенам развешана: штаны, пиджаки,

бекеши, пальто, чуйки... И все до испода кровью промочены.

Поровнялся я с одним из ларьков. Вижу, Коленька, твои брюки и летний пиджак на

крюке висит; слиплись штаны и закорузли от сукровицы, а на белом пиджаке огромное

кровавое пятно густого коричнево-вишневого цвета.

Затрясся я от ужаса и жалости. А спросить не у кого, нет на улице никого, окромя

меня да хозяев и торговцев по ларькам. Пошел я дальше...

Стали попадаться ларьки с мясом. На прилавках колбаса из человеческих кишок, а

на крючьях по стенам руки, ноги и туловища человеческие. Торгуют в этих рядах

человечиной. Мне же один путь вдоль рядов, по бурой грязи, в песьем воздухе...

Вдруг вижу я, идет мне навстречу как бы военный, в синих брюках с красным

кантиком, и пиджак на нем с нашивными офицерскими карманами, как теперь носят.

Обрадовался я человеку, думаю про себя: «Он всё знает, укажет, как мне из этого

проклятого места выбраться!..»

Человек зашел в один из ларьков, а я боязно за ним... Смотрю, он к чему-то

приценивается: сдобное что-то зеленым луком густо обсыпано. Тронул человек

пальцем лук, а под луком голова обозначилась... твоя, Коленька, мертвая голова: из

ноздрей черная сукровица протекла, и рот синий язык выпятил.

54

А военный к голове приценивается и приказ дает: «Отнесите, — говорит, — Ирине

Федоровне, язык же я сейчас отрежу, чтобы послать поэту Клюеву в Петрозаводск, в

часовню блаж<енного> Фаддея».

Расстегнул военный тужурку с карманами, — деньги вынуть. Смотрю я, а на груди

у него четыре кровавых дыры с кулак величиной, и понятно мне стало, что покойник

он...

Узнал я и твое, Коленька, туловище... пополам разрубленное на крюке висит.

Говорю торговцу: «Дайте мне вот эту часть, заднюю». Торговец же собачьи глаза на

меня уставил: «Хорошо, — говорит, — можно; только вам придется заплатить за нее

собственным мозгом!»