Словесное древо

глазам улица, дома огромные и холод в них. Ворота под одним из домов кашалотовой

пастью зияют, и ты, Николенька, из пасти этой мне шляпой махаешь: «Прощайте, —

вопишь, — Николай Алексеевич! Теперь-то я уж погиб навеки...» Подбежал я к

воротам и прочитал номер дома - 12.

Ты же сгиб, знаю, бесповоротно и бесспасительно.

10 июля 1923

СТУДЕНАЯ ЖАЖДА

Будто двор снежный в церковной ограде. На дворе церквушка каменная,

толстостенная, почитай, вся снегом занесена. В надовратном кокошнике образ

Миколин, и ты, братец мой, в нищем пальтишке, голорукий, в папертные врата

стучишься - иззябший и бездомный.

Под оконцем церковным ледяной колодец, а в нем вода близкая, но не нагнуться

мне, пясткой не захлебнуть: норовлю я черпаком берестяным водицы испить. Только

гляжу, человек передо мной бородатый на костылях по имени и отчеству меня

окликнул и в церковь позвал причастной теплотой мою студеную жажду погасить.

Человек на костылях и ты, братец, на снежных крыльцах в одно слились, и обличье

у вас стало одно и голос один.

Врата же церковные открыл Невидимый...

14 июля 1923

ЛЬВИНЫЙ сон

Будто топлю я печь в новой избе. Изба пространная, с сараем и хлевами под одну

крышу. Только печное полымя стеной из устья пошло, не по-избяному, а угрюмо и

судно...

Выскочил я в сени - жар в сенях; я в сарай - тамо треск огненный. Выбежал я на

деревню, избы дымом давятся, народ бежит погорелый, спасенья ищет... А в ветре зола

горячая да изгарь...

И будто меня поджигателем сочли; надобно мне от казни ухорониться. Слежка за

мной в восемь глаз...

Стали перелески да поля строеньем перемежаться. Домик белый на горке, а перед

ним черные бабы по-кошачьи на локотках спят, себя за деньги показывают — в пользу

погорельцев. Толкнулся я в дом, а там четверо меня ищут; все на одно лицо, корявые.

Не верю я их заговоркам да басням, уйти пытаюсь...

Пробрался в кусты подоконные, думаю, от казни оборонюсь. Гляжу, меж кустов

столишко заплеванный пивной, за ним пропойцы, что дрязгом сыты, и ты, Николай

Ильич, с ними...

Побежал я в садовую калитку, но казни не избыл: повел меня с тобой корявый на

булыжный двор казни предать. Столбы и виселицы готовы...

Сгинул корявый по своим заплечным делам, а я и говорю: «Спрячемся, Коленька,

под виселичную стойку!» Стали мы стойку от земли приподымать, холодом на нас

пахнуло, как из колодца. Под стойкой ход в землю оказался. Ухватились мы друг за

друга крепко и полетели вниз, как бадья колодезная. О дно не расшиблись, на ноги

60

встали. Воззрились, двух птиц огромадных увидели. Заклохтали индюки, как

мельничные песты, турком да шипом нас встречая. Темные птицы, как кедры

дремучие...

Вдомёк мне стало, что надо от них кормом откупиться. Стали мы корм искать, ты у

одной стены, я у другой. Нашли по волоковой доске, какие у рундучных лавок бывают;

на твоей и на моей наши имена прописаны. Отодвинули мы доски — по ковриге

хлебной нашли, большие ковриги, новопеченые.

Стали мы птичищам мякиш крошить, с рук кормить, и чем больше ковриги на исход

идут, тем кровь человеческая в мякине явственней. Глотают птичищи кровавый мякиш

— вот-вот и нас пожрут. Только помыслил я это — вижу, тебя, Н<иколай> И<льич>,

птичища в зоб уместила, пожрала и от сытости угомонилась, как бы спать собралась.

Моя же птица по-человечески заговорила: мол, меня тогда пожрет, когда домой

отведет. Спрашиваю я птицу: «Ты — я?» И ответила мне птица: «Да, я — ты!»

Пошла птица меня домой выводить, и усмотрел я, что ноги у ней петушиные,

золотой чешуей покрыты, и когти золотые...

Привела меня птица к окованной двери, засов железный сдвинула и меня в дверь

пропустила. Не выйти мне назад во веки веков: дверь окованная, заклятая. Ужас на

меня накатил, мертвый страх! Попал я в львиное ущелье: львы и тигры в нем, как

глазом охватить, стадами стоголовыми гнездятся...

Нет мне спасенья, мертвый страх в духе моем. Вдруг слышу я голос, из дикого

гранита голова бородатая гласит: «Достань кровь из уст моих!» Ударил я что есть мочи

ногой голову в зубы. Измазал кровью ноги и руки, и лицо, чтобы неуязвимым стать.

Стада львиные, щерясь и рыкая, дорогу мне дали через свой львиный двор. Миновал я

путь смертный, вижу: карфагенская стена передо мной, кладка тысячелетняя и зубцы

неприступные. И будто лестница на стену ведет, мне во спасенье.

Вознесся я на стену, простор узрел: и небо, и землю. Только и небо, и земля

струпные...

У самой стены и дальше, сколько глаза хватят, в гнойном желтоватом тумане тьмы

человеческих болванов копошатся. И тебя, Ник<-олай> И<льич>, узнал я среди них, и

голос мне подал - поганый вороний грай: «Здесь земля прокаженная!»

Вот меч смертельный, львиный мой сон!

Позади зубы львовы, впереди же проказа карфагенская.

30 июля 1923

ЦАРЬГРАДСКИЙ ЗАКАТ

Будто спасаюсь я от врагов. Забежал в болото, где треста болотная и вода по пояс.

Ныряю я в воде, одна голова поверх, боронюсь от врагов...

Выкарабкался на сухой берег, бегу березовым перелеском куда глаза глядят.

Прибежал к новой избе на опушке. Думаю, добрые люди живут, помолюсь им и

спасут меня. Вбежал в горницу, вижу, девка ждет меня, учливая, зовет в другую