Словно мы злодеи

– Думаешь, это прекратится? – спросил Александр дрогнувшим голосом. – Думаешь, мы вытащим его из воды, и он поправится, и мы опять станем друзьями?

Ответом ему была зыбкая тишина. Если не ждать, значит, сейчас.

Александр нервно сунул руку в карман и вытащил окурок. Вспыхнула его зажигалка, он прикрыл огонь ладонью, как что-то несказанно драгоценное. После первой затяжки он поежился, а когда выдохнул, голос у него стал тише, хоть не совсем выровнялся:

– Не говори вслух, если не хочешь. Но пять минут назад, когда мы думали, что он мертвый, что ты почувствовал?

Филиппа стояла с серым лицом, но прочитать по нему ничего было нельзя. На щеках у Рен блестели серебристые дорожки слез. Возле нее прямо и неподвижно, как статуя, возвышалась Мередит. Джеймс застыл между ней и мной, открыв рот в безнадежном детском ужасе. Вокруг нас топорщились черные тени деревьев, жутковато ровные и тихие, и тянулись по молочному небу тонкие, как дым, облака. Мир уже не был темным; холодный свет прорезался и лежал низко у горизонта, осваивая ничейную землю между ночью и днем. Я заставил себя посмотреть вниз, на Ричарда. Если он и дышал, я не слышал, но даже в этой тишине он скалился, обнажив зубы, окаймленные кровью. На кончике моего языка билось неотвязное желание признаться, что в тот роковой миг, когда я думал, что Ричард умер, я на самом деле чувствовал одно лишь облегчение.

– Так, – сказала Мередит – почему-то казалось, что она говорит за нас всех. Ее теплая живость ушла, в той холодной трезвости и уравновешенности, с которыми она держалась, было нечто, от чего у меня по хребту побежали мурашки. – Что ты нам предлагаешь делать?

Александр пожал плечами, и в этом простом бессмысленном движении было что-то ужасающе судьбоносное.

– Ничего.

Довольно долго никто не произносил ни слова. Никто не возразил. Меня поразило их молчание, потом я понял: я тоже ничего не сказал.

В конце концов в мертвом воздухе колыхнулся голос Джеймса:

– Мы должны ему помочь. Надо.

– Почему, Джеймс? – тихо, с упреком сказала Мередит, как будто он ее каким-то образом предал. – Уж ты-то должен понимать… Мы ничего ему не должны.

Джеймс отвел глаза – возможно, от презрения, возможно, от стыда, – и Мередит обратила свой взгляд горгоны на меня. Близость прошлой ночи во всех подробностях подкралась и захватила меня: ее губы на моей коже, отвратительные следы рук Ричарда на ее теле, одно не убедительнее другого. Я проглотил ком в горле. Если сейчас, значит, не ждать.

Александр мялся, он готов был вмешаться, но промолчал, когда я сдвинулся с места, переступил и встал между Джеймсом и всеми ними. От тяжести моих рук у себя на плечах Джеймс вздрогнул.

– И раз никто не знает, когда его черед уходить, что с того, что уйдешь до срока? – сказал я.

Джеймс смотрел на меня с невыносимым недоверием, как будто я был чужим человеком, кем-то, кого он не узнавал. Я притянул его поближе, всего на дюйм, пытаясь каким-то непостижимым образом сказать ему, что хочу, чтобы он и все остальные не страдали и не боялись, хочу больше, чем сохранить Ричарду жизнь, а и тому и другому вместе больше не бывать.

– Джеймс, пожалуйста. Пусть его.

Он еще мгновение смотрел на меня, потом снова опустил голову.

– Рен? – позвал он, чуть повернувшись, только чтобы видеть ее краем глаза.

Она выглядела невероятно юной; сжалась между Мередит и Александром, руки крепко обвиты вокруг живота, словно не могут распрямиться. Но казалось, она выплакала из холодных карих глаз всю мягкость. Она не заговорила, даже не открыла рот, просто медленно кивнула. Да.

С губ Джеймса сорвалось что-то отчаянно похожее на смех.

– Ладно тогда, – сказал он. – Пусть умрет.

Облегчение, мерзкий опиат, снова побежало по моим венам – острое и ясное, как первый укол, пока все не одеревенело. Я услышал, как кто-то еще, может быть, Филиппа, выдохнул, и понял, что я не один его почувствовал. Негодование, которое мы должны были бы пережить, тихо усыпили, задавили, как неприятный слушок, пока его никто не услышал. Что бы мы ни сделали – или, что важнее, не сделали, – казалось, что, если мы сделали это вместе, наши личные грехи можно отпустить. Нет утешений лучше соучастья.

Александр хотел что-то сказать, но влажный всплеск заставил нас всех повернуться к озеру. Голова Ричарда перекатилась набок, опустившись так низко, что вода качалась возле носа и рта и оставляла темное кроваво-красное облако у лица. Все его тело напряглось, схватилось, мышцы на шее и руках выпирали, как стальные тросы, хотя, казалось, он не мог шевельнуться. Мы смотрели на него, окаменев в параличе. Послышался отдаленный стон, звук был заключен где-то внутри Ричарда, не находил выхода. По его телу прошла последняя судорога, рука, которая так бесплодно тянулась на наши голоса, раскрылась, как цветок. Пальцы согнулись, снова сжались, легли в ладонь. Потом все затихло.