Слово Божие и слово человеческое. Римские речи

Святой Димитрий, возможно, был самым крупным примером такого восприятия католических импульсов в утонченной православной среде, но он не был единственным. Среди русских святых, веками прославляемых и почитаемых русской Православной Церковью, есть и другие фигуры, открытые духовному опыту западных братьев, католиков и протестантов. Великий аскет и писатель Тихон Задонский (1724–1782) – воплощение русской духовности, блестящий и страстный теолог и прототип святости таких персонажей, как старец Зосима из «Братьев Карамазовых» Достоевского, – питал большое уважение к произведениям немецкого лютеранского мистика Иоганна Арндта (1555–1621) и англиканского теолога Джозефа Холла (1574–1656); он адаптировал их книги для восприятия русским православным читателем. В это же время греческий афонский монах святой Никодим Святогорец (1784–1809), великий знаток православной греческой духовной литературы, составитель «Филокалии», гигантской антологии византийских духовных писаний, обращался и к католическим текстам и опубликовал известный перевод «Невидимой брани» итальянского монаха-богослова XVI века Лоренцо Скупполи; этот учебник аскетизма был потом переведен с греческого на русский и стал необыкновенно популярен не только в монашеской среде, но и был высоко оценен такими людьми, как Лев Толстой.

Как можно заметить, конфессиональные границы, отделяющие православную Россию от католического мира и, стало быть, от таких самых ближних стран, как Польша, вполне реальны на политическом уровне государств и церквей, но практически не существуют на духовном уровне.

После исторических свидетельств я бы хотел привести некоторые личные примеры моего опыта. В хрущевские времена, когда я был студентом Московского университета, я был очевидцем того, как польская девушка-католичка, учившаяся на том же курсе, осуществляла скромную миссионерскую деятельность среди своих неверующих советских товарищей по учебе, пропагандируя православную веру (и ободряла верующих своим участием): будучи католичкой, она работала для православных.

Правда и то, что реальность не всегда такая идиллическая. В советскую эпоху ощущение уязвимости и травли вызывало межграничное сплочение различных церквей; но в обычное время преодоление традиционной враждебности становится более трудной задачей. Однако я хотел бы сконцентрироваться на реалиях, которые не зависят от отдельной идеологической позиции. Особенности поляков и русских на психологическом уровне, и прежде всего на уровне религиозной психологии, имеют много общего. Как вы знаете, великий Достоевский, увы, часто выражал антипатию польскому католицизму, однако не случайно, что именно польские читатели наиболее захвачены чтением его романов, потому что душа этих романов, эта смесь фантастики и психологизма, парадоксальным образом близка их восприятию.

Чтобы услышать, что общего в наших душах, может быть, стоит обратиться к русским и польским литургическим песнопениям.

Здесь, в Италии, пение во славу Богоматери более празднично:

Воззри на Твой народ,
О Прекрасная Госпожа…

Но в России песнопения во славу Девы Марии, особенно самые распространенные, вибрируют от плача и слез, от задушенных рыданий. Попробую перевести один из них:

Царице моя Преблагая,
Надеждо моя Богородице,
Прибежище сирых
И странных Предстательнице,
Зриши мою беду,
Зриши мою скорбь…

Эта молитва поется очень медленно, словно погребальная песнь, и верующие обычно преклоняют колени. Они чувствуют себя беззащитными, как дети. А кто защитит этих несчастных и виноватых детей, если не их мать? Тема вселенского материнства Богоматери, сама по себе общая для католических и православных песнопений, приобретает особые акценты. Для языческих предков русского народа особым объектом поклонения было космическое материнство Сырой Земли; позднее эта фигура выкристаллизовалась настолько, что некоторые русские еретики XV века обвинялись в исповедании грехов Матери Сырой Земле. И вспомните, что Раскольников, герой-убийца «Преступления и наказания» Достоевского, делает точно то же самое. На самом деле, хотя подобная направленность исповеди попахивала ересью, ее невозможно квалифицировать как чистое язычество вследствие христианского контекста для нового образа земли, который более близок к «матери нашей Земле» св. Франциска, нежели к различным языческим хтоническим божествам.