Слово и событие. Писатель и литература

В телефонном приглашении на эту презентацию книги о Вячеславе Иванове, возникшую в контексте «Лосевских чтений», Елена Аркадьевна Тахо-Годи назначила мне тему «Младенчество». В 1917-м году Андрей Белый дал характеристику Вячеславу Иванову:

Умница, хитрая бестия; но от ума – впал давно уж в младенчество…[146]

Эта оценка, как большинство у Андрея Белого, двусмысленная. Несомненное и скорее лестное в ней – то, что Иванова конечно нельзя числить среди людей века сего, этого времени. Младенцы к нему явно не принадлежат или принадлежат не к нему.

В статье о зрении Иванова, первой в сборнике, сегодня нами всеми обсуждаемом, Николай Всеволодович Котрелев говорит о принципиально важной для Иванова культуре первого простого видения вещей. Оно умеет оставить за вещами их целое богатство и поэтому само остается навсегда богатством. Оттуда берет потом свои содержания рассуждающая мысль. Наверное, в тех или других формулировках ту же способность ценят в себе все поэты. В этой связи Котрелев обращает внимание на конец строфы XIII поэмы Иванова «Младенчество», законченной уже 52-летним поэтом в 1918-м году, через год после того как Андрей Белый дал ему процитированную характеристику.

Моей старушка стала няней,
И в памяти рассветно-ранней
Мерцает облик восковой…
Кивает няня головой,
А «возле речки, возле моста» –
Там шелкова растет трава…
Седая никнет голова,
Очки поблескивают просто;
Но с детства я в простом ищу
Разгадки тайной – и грущу.

Достаточность простого для полноты жизни сделала для Иванова невозможным переселение в закрытое пространство тайных сущностей, куда его приглашали, как и Андрея Белого, мистики их эпохи. Теургия, которой хотел Иванов, не нуждалась для себя в особой сцене, она хотела развертываться на земле. Иванов вызвал «безумный протест» А. Р. Минцловой, мечтавшей о его обращении в розенкрейцерство, когда поделился с ней своими мыслями 14-го апреля 1910-го года, я цитирую по замечательной статье всё в том же нашем сборнике Г. Ф. Нефедьева «К истории одного „посвящения“: Вячеслав Иванов и розенкрейцерство»:

Сделай так, чтобы мир окрест тебя был в глазах твоих чист и свят, и понеси на себе грех его. Научись видеть темное светлым – научись вбирать в себя тьму окрест живущего и отдавать ему свой свет; будь теургом […]. Будь губкой, втягивающей горечь мира, и уста твои станут устами Распятого за грех мира.[147]

Минцловой не хватало отрешенной чистоты в этом «сведении Великих тайн Неведомой Святыни […] к системе канализации и к Ватер-Клозетным устоям»[148].

Чтобы сделать мир чистым, необходимо и достаточно было, по-видимому, ничего не сделать – не справиться, не расправиться – с теми уже имевшимися с самого начала зрением и слухом, о которых говорится в поэме «Младенчество», например в строфе XXXI. Ребенок там воспринимает и поэтическую речь, и простую обыденную одинаково.

Слов странных наговор приятен,
А смысл тревожно-непонятен;
Так жутко нежен стройный склад,
Что всё я слушать был бы рад
Созвучья тайные, вникая
В их зов причудливой мечтой.
Но чудо и в молве простой,
Залетной бабочкой сверкая,
Сквозит…

Это сообщение о чуде или само присутствие чуда?

Само присутствие чуда – так сказать нужно, но если сообщение обеспечено само собой, то присутствие чуда во всем сознательном и целенаправленном жизненном пути Вячеслава Иванова, в том числе в его самопонимании, обеспечено другим его творчеством. Ранним знаком его призвания было то, что он заговорил – вскрикнул – до рождения. Об этом рассказала ему мать, однозначно понявшая знак.

В полночный, безотзывный час,
Беременная, со слезами,
Она, молясь пред образами,
Вдруг слышит: где же?.. точно, в ней –
Младенец вскрикнул! и сильней
Опять раздался заглушенный,
Но внятный крик… Ей мир был лес,
Живой шептанием чудес.
Душой, от воли отрешенной,
Удивлена, умилена,
Прияла знаменье она.