Слово и событие. Писатель и литература

Ребенок, дышащий внутри тела матери через кровь, не может вскрикнуть, стало быть произошло чудо. Слово стало не только сообщением о чуде, но и его присутствием благодаря встречному чуду поэтического дара. Основное в жизни Иванова было размечено чудом. Чудом были и принятые им 26-го июня 1909-го года, через автоматическое письмо его собственной руки, поручения его покойной жены Лидии Дмитриевны, определившие его дальнейшую судьбу.

В творчестве Вячеслава Иванова надо поэтому видеть поддержанное чудом его призвания, его уникальной судьбы и тем самым уже видоизмененное младенческое зрение. В своем чистом виде оно сводится к невозможности, неспособности видеть раздельно слово, т. е. идею, и вещь, т. е. дело. Дети при этом прекрасно, рано и отчетливо выделяют среди всего происходящего слова, речь, много – больше нас – обращают внимание на устройство речи, на странность, необычность произнесения, но опять же и в этом случае слово для них дело, как если бы среди игрушек и мебели в их комнате, среди людей в их квартире жили бы и двигались слова. Словом сразу же дана вещь и вещью слово. Ничего такого, что стояло бы за словом, нет, потому что дано сразу вместе со словом. Когда вещи не видят, или не знают, слово остается полноценной и тем более богатой вещью, как у Иванова непонятные слова зовут не меньше, скорее больше чем понятные.

Наверное, все замечали, что русскоязычные дети в описании чужой речи дают ее под рубрикой он сказал, она сказала, когда имеют в виду именно слова, но передавая ситуацию вводят, включая младшеклассников, чужую речь через а он такой, а она такая; дальше стоит как бы двоеточие и следует пересказываемая речь. Так во французском языке сделал, сделала il fit, il a fait, elle fit, значит то же, что он сказал, она сказала.

К тому же младенческому неразличению слова и вещи относятся такие факты, как то, что на просьбу напечатать на машинке букву Я ребенок, только что выучивший буквы, например трех лет, напишет первую букву имени попросившего. На просьбу напечатать слово мама напечатает первую букву ее имени. Ребенок слышит от родителей, что хорошего человека, соседа зовут Николай Иванович, и называет его Соседу неудобно слышать такое обращение от ребенка 2 лет 9 месяцев, и он обучает его: «Меня зовут дядя Коля, дядя Коля», несколько раз, и так же на следующий день. «Дядя Коля, – говорит обученный наконец малыш, – а где Николай Иванович?» Слово исчезло вместе с человеком. Синонимов при таком слышании речи в принципе не может быть. Мы вспоминаем Фердинанда де Соссюра, который говорил, что если бы начала складываться настоящая лингвистика, она строилась бы на строгой невозможности синонимов в языке. Еще пример. Мать, которой непонятна смазанная просьба расстроенного ребенка, велит ему: «Ты мне скажи четко, тогда я пойму». «Четко!» – малыш 2-х лет 11-ти месяцев думает, что с ним играют в знакомую игру повторения слов. Желаемого смысла в требовании матери он не может услышать: для этого ему пришлось бы обратить внимание на свои слова как отдельные от его состояния, в данном случае упадочного, а он этого делать не умеет.

Сравнивая в свете этой темы Вячеслава Иванова с тем, кто до сих пор остается в сущности хозяином этого дома, мы замечаем, что Алексей Федорович находится от детства на другой и может быть более реалистической дистанции чем поэт и символист. Чтобы не повторять то, что уже известно из публикаций, и помня как всё, сколько было прямо детского в поведении Алексея Федоровича, например что он как ребенок потешался, слушая свой голос записанный на магнитофоне, – прочитаю несколько фраз из моих записей того, что он думал о детях.

У детей память до десяти, двенадцати лет ненормальная. Потом становится нормальная.

Этим вынесением в удивительное ненормальное ребенок, в том числе ребенок в нем самом, отодвигается в неприступное, неприкасаемое. Не надо его касаться как священного предмета. Тогда остается говорить о нем педагогически, как говорила в основном античность. Тогда ребенок это просто недоросший взрослый.