Слово и событие. Писатель и литература

Это мне еще надо у себя спросить. Пишу я с уже очень давних пор. В тринадцать лет писал какую-то театральную пьесу, в одиннадцать двенадцать стихи, а еще в одиннадцать лет решил написать свои мемуары: две страницы школьной тетрадки. Между прочим мне там нашлось бы что сказать. Тогда, как мне сейчас известно, я хранил еще в памяти события раннего младенчества, когда мне было два или три года: от них осталась только память, что я когда то помнил, как я их помнил. К тому времени уже состоялось пробуждение любви примерно в семь-восемь лет, когда меня так влекла одна девочка моего возраста. Потом в девять лет другая, Аньес. Она жила за восемь километров от «Мельницы» в Ла Шапель-Антенез, где я провел свое детство, – от фермы с таким названием в Сен-Жансюр-Майенн. Я состраивал всевозможные гримасы чтобы ее рассмешить, она действительно смеялась закрывая глаза, у нее были ямочки когда она смеялась, у нее были светлые волосы. Кем она стала? Если она еще жива, это дородная фермерша, может быть бабушка. Нашлось бы и еще что рассказать: открытие кино или магического фонаря; мое прибытие в деревню, конюшня, печка, отец Батист, у которого на правой руке не было большого пальца. Много еще разных вещей: школа, учитель, отец Гене, священник, отец Дюран, возвращавшийся мертвецки пьяным после своих турне по фермам общины. Ему подносили сидр или грушовку. Была моя первая исповедь, когда я отвечал да на все вопросы священника, потому что не понимал их из-за его плохой дикции, и лучше было взять на себя фиктивные грехи чем какие-то забыть. Я мог бы говорить о моих дружках и подружках, Раймоне, Морисе, Симоне, и рассказать свои игры. Но для этого понадобилась бы немалая техника, которой научаешься намного позднее. О своем детстве говоришь когда его уже нет, когда его уже не очень хорошо понимаешь. Конечно, ребенком тоже понимаешь себя не больше, но во всяком случае я сознавал, когда жил в Майенне, что живу в счастье, в радости и что каждый момент – полнота бытия, хотя я не знал слов полнота бытия. Я жил ошеломленный всем этим. Мой первый надрыв был при оставлении Ла Шапель-Антенез. Но со временем тот свет померкнул бы, и я не представляю, как справился бы с земледелием, у меня так мало таланта к физическому труду. Некоторые мои товарищи по общинной школе, Люсьен, Огюст, стали важными фермерами. Мне кажется, их повседневность очень тяжела и жизнь им больше не игра. Они смотрят на играющих детей равнодушным взглядом. Я мог бы стать сельским учителем, но уже не имел бы каникул кроме отпуска, который для взрослых уже не настоящие каникулы.

Одна из главных причин, почему я пишу, это наверное чтобы вернуть чудо моего детства без обыденности, радость без драмы, свежесть без жесткости. В Вербное воскресенье улочки нашей деревни были увешаны цветами и ветками и всё преображалось под апрельским солнцем. По праздничным дням я поднимался по каменистой дорожке под звук колоколов нашей церкви, мало-помалу выраставшей у меня перед глазами, сначала верх колокольни с флюгером, потом колокольня целиком на фоне синего неба. Мир был прекрасен, я отдаю себе в этом отчет, весь свежий и весь чистый. Повторяю, я занимаюсь литературой чтобы вернуть эту красоту нетронутой посреди грязи. Все мои книги, все мои пьесы зов, выражение ностальгии, я ищу сокровище, оброненное в океане, потерянное в трагедии истории. Или, если хотите, я ищу свет, который время от времени мне словно бы снова удается вернуть. Вот причина, по которой я не только занимаюсь литературой, но это еще и причина, почему я ею питаюсь. Всегда в поисках этого надежного света недоступного тьме. Я пишу в ночи и в тревоге, с подсветкой юмора, от случая к случаю. Пьеса, интимная исповедь или роман остаются мрачными, если я не выбираюсь за край мрака к свету. В моем романе «Одиночка», в самом конце, после туннеля, должен появиться пейзаж, сияющий в утренних лучах день, цветущее дерево и зеленый куст. В «Жажде и голоде» Жан, скитающийся персонаж, видит появляющуюся в небесной лазури серебряную лестницу. В моей пьесе «Как от него отделаться» Амедей, герой пьесы, улетает на Млечный путь; в «Стульях» у персонажей есть только память о церкви в светлом саду, и потом, когда этот свет исчезает, комната открывается в ничто. И так далее. Большей частью эти образы света, быстро гаснущие или, наоборот, естественно приходящие в конце пути, не задуманы, а найдены. Или, если они сознательно предусмотрены, то это образы, явившиеся мне в снах. То есть в своих театральных пьесах или в своей прозе я ощущаю себя первопроходцем, движусь на ощупь, в ночи, в темном лесу. Я не знаю, куда выберусь, выберусь ли куда вообще, я пишу без плана. Конец получается сам собой: констатация провала, как в моей последней пьесе «Человек с чемоданами», или удача, когда конец может походить на какое-то новое начало.