Слово и событие. Писатель и литература

Обреченным ничего не знать, кроме того что трагедия повсеместна, нам говорят теперь, что смерть естественное явление, что страдание естественно, что его надо принять раз оно естественно. Это не решение. Почему оно естественно и что значит естественно? Естественное это как раз то неисправимое, чего я не принимаю, закон, который я отвергаю; но делать нечего, я попался в ловушку того, что мне кажется красотой мира. Мы способны всё-таки сознавать одну вещь: что всё трагедия. Объяснять это первородным грехом тоже не объяснение. Почему был первородный грех, если действительно был первородный грех. Объяснять всё первородным грехом едва ли более удовлетворительно чем объяснять всё борьбой классов, этой лжеотмычкой, которая не открывает двери. Еще поразительнее то, что в конечном счете каждый из нас сознает вселенскую трагедию. И что каждый из нас центр вселенной, каждый живет в тоске, которую не может разделить с миллиардами других существ, переживающих тем временем ту же тоску; каждый из нас как Атлант, поднимающий всю тяжесть мира. Однако, говорят мне, могу же я обсудить всё это с другом, который не обязательно хочет меня убить, могу пойти этим вечером на концерт или в театр. Чтобы что там услышать, что увидеть? Ту же неразрешимую трагедию. Я могу прямо сейчас пойти вкусно пообедать, я буду есть животных, которых убьют, растения, жизнь которых прервут. Единственное, что я могу сделать, это не думать о них. Но осторожно, та же угроза нависает над нами. Мы тоже будем в свою очередь убиты людьми или микробами или каким-нибудь функциональным дисбалансом нашей физиологии. Есть только моменты перемирия, короткой передышки за счет других. Повторяю, я отдаю себе отчет в том что говорю одни банальности. Люди называют это банальностями, это фундаментальные истины, которые мы пытаемся вытеснить чтобы больше не думать о них и иметь возможность жить. Вам скажут, что не надо быть таким впечатлительным, что ненормально чтобы эти вещи вас неотвязно угнетали. Мне кажется ненормальным что эти вещи вас не угнетают и что вкус к жизни, желание жить усыпляют наше сознание. Мы пребываем в метафизическом отчуждении. Вдобавок к нашему отчуждению наше сознание усыпляют.

В таких условиях может ли человек, которого я называю сознающим, человек, для которого эти элементарные истины существуют, согласиться жить? У меня есть друг, философ отчаяния, отнюдь не бессердечный человек, который сжился с пессимизмом как с родной стихией. Он много говорит, хорошо говорит и весел. «Современная история, – говорит он, – занята залатыванием неисправимого». Тем же занят и он сам. Поступим как он. Мы живем на нескольких уровнях сознания. Раз ничего не поделаешь, раз мы обречены на смерть, будем веселиться. Не будем только простаками. Сохраним на заднем плане нашего сознания то, что мы знаем. И мы обязаны говорить это, потому что надо вернуть людей к правде. Будем убивать как можно меньше. Идеологии заняты только поощрением к убийству. Демистифицируем идолов. Мы в состоянии теперь осознать, что колониальные империи строились и бойни совершались во имя христианства и любви. Сегодня создаются новые колониальные империи ценой еще худших убийств во имя справедливости и братства. Будем же знать, что идеологии не что иное как маски, дающие нам разрешение на взрывы неразумия или преступной зауми, прописанные в нашей природе. Если уж нам неизбежно вести войну, пусть она будет против преступных инстинктов, ищущих себе алиби в идеологиях. Если мы не можем не убивать животных и растения, пощадим людей. Ни философии, ни теологии, ни марксизм не сумели разрешить проблему зла или объяснить его присутствие. Никакому обществу, и прежде всего коммунистическому обществу, не удалось устранить или сократить его. Ярость бушует повсюду. Правосудие не справедливость, оно месть и наказание. Если зло, причиняемое людьми друг другу, меняет облик, оно остается в глубине своей природы тем же.

Я писал чтобы задаться этой проблемой, этой загадкой. Такова тема моей пьесы «Ненаемный убийца», где будущая жертва вопрошает своего убийцы, пытаясь узнать, тщетно, каковы причины его ненависти. У ненависти могут быть предлоги, у нее нет причин. Убийца убивает потому что не может иначе, без мотива, со своеобразным простодушием и чистотой. Убивая других, мы убиваем сами себя. Жить по ту сторону добра и зла, считать что-то запредельным добру и злу, как того хотел Ницше, заведомо выше наших сил. Он сам сошел с ума от жалости, увидев как рухнула и околела старая лошадь. Есть стало жалость, но не Эрос, а Агапе. Однако милосердие это благодать, дар.