Слово и событие. Писатель и литература

Исход, пожалуй, один-единственный. Это наверное созерцание, изумление перед фактом существования, как я выше написал. Это между прочим тоже способ бытия за пределами добра и зла. Я знаю, трудно жить в изумлении, когда ты на каторге, когда над головой стреляют из пулеметов или просто когда болят зубы. Будем всё же жить в удивлении, насколько для нас возможно. Богатство творения безгранично. Ни один человек не похож на другого, ни одна подпись не похожа на другую подпись. Невозможно найти двух людей с одинаковыми отпечатками пальцев, каждый человек не кто иной как он сам. Это тоже способно привести нас в изумление. Это тоже чудо. В Америке люди современной науки оставили атеизм. Это физики, математики, натуралисты. Они как будто бы поняли что творение имеет цель, что есть план, некий замысел, некое управляющее им сознание. Ни один человек не мог родиться зря. Если вселенная имеет цель, у индивида тоже должна быть какая-то, как у всякой частицы материи. Сохраним же доверие. Это пройдет. Мир может быть просто гигантский фарс, разыгранный Богом над человеком. Так восклицает персонаж моей пьесы «Этот чудовищный бордель» в конце жизни, на протяжении которой он только и делал что задавался вопросом о себе или о ее загадке, и вдруг принимается хохотать, словно поняв, что всё оказывается просто добродушной или жуткой шуткой. Меня наверное вдохновила история о том зенбуддистеком монахе, который дошел до порога старости, всю жизнь проискав смысла вселенной, проблеск объяснения, какой-то ключ, и его вдруг озарило. Озираясь вокруг новыми глазами, он восклицает: «Какой обман!» – и разражается хохотом. Я еще вспоминаю и этот фильм, итальянский, название и режиссера не помню, который я видел очень давно, вскоре после окончания последней войны. Немецкие солдаты занимают монастырь. Итальянские партизаны нападают на монастырь, и немцы уходят, кроме одного, самого рассеянного: солдат в очках, наверное интеллектуал. Застигнутый совершенно один в монастыре, он преследуем итальянским партизаном с ножом и загнан в часовню. В своем отчаянном бегстве немец роняет статую Мадонны, крест с фигурой распятого и кровоточащего Христа. Итальянец догоняет немца и всаживает ему нож в спину. Немец валится на пол. Он озирается, словно впервые видит мир в его ужасе, снимает очки, громко спрашивает: «Почему, ну почему?» и умирает. Тут тоже своего рода озарение, и этот последний вопрос просто трагическая констатация. В первый и последний раз человек по-настоящему задумался о мире и осознал ужас существования.

Почему ужас, почему бессмыслица ужаса? Такой вопрос может встать с зарождением нашего сознания, как он может встать и в конце жизни. Но всю жизнь мы целиком погружены в ужас, словно это само собой разумеется, и не спрашиваем почему. Мы настолько внутри его, что наоборот вопрос нам кажется абсурдным, а ведь глупо то, что мы его не задаем. Так что поставить фундаментальный вопрос есть уже какое-то озарение. По крайней мере тут есть осознание фундаментальной проблемы: почему ужас?