Слово и событие. Писатель и литература

(124) <Но чтобы общаться, надо выйти во «вселенную».> Только через текст, т. е. через исповедь, т. е. только для человека, погрузившегося во вселенную, в бездонность другого, может совершиться приобщение. Один на один с произведением, один на один с другим, – с другим, который даже не подозревает об этой попытке приблизиться к нему, не знает, что по-настоящему, глубоко понят: так мир пишущего становится миром читающего.

(125) Помогает ли мне то, что я пишу? По мере письма отбрасываю текст. Хорошо, если кому-то поможет.

Заключаю о других по себе. [Я констатирую, что нуждаюсь в любви, чтобы жить. Заключаю отсюда, что другие люди, чтобы жить, нуждаются в любви.] (126) Имею я право разбираться в себе? Вот и выбрасываю всё в литературу. (127) [Мир литературы, мир бессилия, мир полумрака между силой и слабостью. Нужно действие, т. е. забвение; или высшая ясность, то есть религия. Литература не бегство. Действие хотя бы бегство. Я жалуюсь на бессилие, я знаю зло, от которого страдаю, я описываю его, не достигаю его глубинных истоков. Как только я говорю себе, что эти страницы возможно будут опубликованы, их истина портится. Они становятся фальшивкой. Эти интроспекциии не имеют значения, стерильны, вредны. Это не то знание, что выводит на правильный путь, оно не пробивается к свету.]

Разбираюсь в себе. Меня бранят: ты нас забыл. Но если бы я был силен, то помог бы… Знают мою слабость, ранят и укалывают.

Хотел бы всю жизнь прожить в комнате больницы…

(130) Страхи страшнее армий. Вся жизнь – angoisse.

Убивают врага, как бы магически убивая смерть. (131) <Как Розанов: евреи изобрели любовь… чтобы смягчить смерть любовью, чтобы убивать мягче, чтобы убивать ритуально.>

(135) От всего устал: от театра, от известности. … [Я говорил себе, что нужно жить] Устал. <Вставал утром – и через несколько минут валился, как свинцовое пальто. «Черное солнце меланхолии»>.

(136) <Но> – [А потом, внезапно эта радость, о которой не могу ничего сказать, кроме того, что она бессмысленна.] <Раньше он угашал эту радость: к чему? что бы это могло значить? нет причин радоваться. Но сейчас,> [(на этот раз) всё так, как будто я понял что радость это дар неба, как благодать, необъяснима, но очевидна, достоверна]. (137) … [Внутреннее обновление, освобожденная и помолодевшая душа.] Если я изменяюсь, я изменяю мир.

(141) Не буду писать драм, только развлекаться; вообще бы не надо писать, но я литератор… [Литература, лишь отвлекающее средство.] Во сне я не сломал стену, не перебрался через нее: я стал ее обходить: [я говорю, говорю, это позволяет мне больше ничего не делать. Литература облегчает мне жизнь, это некое алиби, она оправдывает мое бездействие…]

(144) Я не враг социализма, [я против того, что из него сделали; против того, что сделали из него русские: социализм обязан банкротством единственно только им.]

(149–150) Люди склонны смешивать перемену состояния или ситуации с якобы сущностной переменой. Буду ли я в состоянии раздражения, здоровья, болезни, благополучия или тревоги – всё это в сущности внешнее для моей самости. Точно как актер, который остается один и тот же за своими разными ролями».

(183–185) Мир является всем в разных видах, есть разные системы выражения, разные языки. И в каждом как бы уже есть написанным огромное главное произведение, к которому приближается всё, что здесь создается.

Когда философ философствует, когда художник рисует, первый философствует о философии, второй размышляет о живописи. Философствование и живопись – два вида вопрошания в двух формах мысли.

Для меня автор это человек, который мыслит при написании своих драм и комедий точно так же, как, философствуя, мыслит философ. В то же время авторское драматическое произведение есть как бы раздумье о драматическом произведении вообще. Театральный диалог, театральное движение это собственно способ исследования драматургом реальности, исследования самого себя, способ понимания и самопонимания.

Язык литературы, особенно язык драматической литературы не иллюстрация к какому-то другому вышестоящему языку, популяризацией которого являлся бы театр. Конкретная мысль, образная мысль, мышление в событиях и движениях так же полноценны, т. е. они такой же, ни более ни менее, исследовательский инструмент, как понятийный дискурсивный язык… Самым богатым, самым нагруженным по смыслу часто оказывается именно язык художественного творчества; он не только не обусловлен никакой внеположной ему мыслью, которая стояла бы над ним и которой он должен был бы лишь следовать, но, напротив, часто именно язык художника приводит в движение, зарождает мысль других, и именно он создает новые способы видения, новую ментальность.