Слово и событие. Писатель и литература

Всю европейскую культуру и цивилизацию можно рассматривать как транскрипцию наследия, завещанного в древних образцах средиземноморской культуры. Всё новое, что появляется на ее фоне, отталкивается от классических формул. Благодаря открытости языка этих формул они обеспечивают бесконечное новаторство смысла вокруг значимых констант. В современном западном искусстве (Пикассо, Стравинский, Джойс, Элиот, Паунд, Р. Лоуэлл) Стайнер видит еще более глубокую конденсацию традиционного языка культуры чем в искусстве прошлого. «Внешние достижения варварства, грозящие оглупить нашу школу, снижающие уровень нашей политики, обесценивающие человеческое слово, столь назойливо бросаются в глаза, что более глубокие течения становятся почти неощутимы». При всём том «культурные традиции, возможно, прочнее укоренены в нашем синтаксисе чем мы предполагаем, и наша жизнь останется переводом из нашего личного и социального прошлого, хотим мы этого или нет» (457). Культурные константы Джордж Стайнер понимает не в виде архетипов, а в свете «до сих пор непревзойденной, исчерпывающей глубины духовных прозрений, ознаменовавших историческую зарю средиземноморской чувственности и мысли» (23, 462–463).

1978

Опыт сравнения разных переводов одного текста

Одним из способов критики перевода – дисциплины, без которой немыслимо совершенствование переводческой практики, – может быть сравнение переводов одного и того же произведения, в том числе его переводов на разные языки. Последнее помогает и лучшему пониманию оригинала: как это ни парадоксально, некоторые его возможности раскрываются лишь в переводе. В порядке рискованной аналогии заметим, что иллюстрации Кибрика к «Кола Брюньону» заставили Ромена Роллана, как он сам признавался, по-новому взглянуть на свое произведение.

Не претендуя на полноту и систематичность, мы предложим здесь результаты сличения переводов «Романса о гражданской гвардии» Федерико Гарсиа Лорки из стихотворного сборника «Цыганский романсеро» (1924–1927). Поскольку у нас не было никакой возможности учесть десятки существующих переводов этого шедевра Лорки, справедливо считающегося одним из средоточий его творчества (Л. С. Осповат), мы взяли достаточно произвольно, помимо четырех опубликованных русских переложений В. Парнаха[99], К. Гусева[100], И. Тыняновой[101] и А. Гелескула[102], еще польский перевод Зофии Шлейен, чешский Люмира Чиврного, румынский Теодора Бальша, французский Андре Беламиша и ранний немецкий перевод Энрике Бека[103]. Непосредственным поводом к сравнению послужило для нас увлекательное и запоминающееся чтение А. Гелескулом своих работ на вечере, посвященном испанскому поэту, и попутно высказанное нам переводчиком мнение, что лучшим стихотворным переводом будет тот, который всего дальше отступит от переводимого текста.

Первым, что всего явственнее обозначилось уже при поверхностном сравнении перечисленных работ, было отличие переводов на русский язык от всех остальных. Отличие проявляется во всём, начиная со стихотворного размера. Все зарубежные переводчики передают испанскую силлабику силлабикой же или силлаботоникой, например четырехстопным хореем. Все русские переводы, кроме нескольких отдельных стихов у Парнаха и Гусева, тонические (дольник, с элементами ударника, паузника). Самое же главное в том, что если зарубежные переводы в разной мере стремятся к дословности, а иногда почти буквальны (Беламиш, Бальш), то русские допускают в сравнении с ними прямо-таки огромную степень самостоятельной инициативы переводчика.

По своей эстетической ценности рассматриваемые работы, как это естественно ожидать, легко распадаются на две неравные группы. Именно, большинство из них – это всем хорошо знакомые «легкие» переводы ознакомительного типа, явно не ставящие целей полноценного воссоздания поэтической глубины оригинала. Таков например перевод К. Гусева. Это конечно не значит что подобные переводы плохи, ошибочны или неудовлетворительны: они образуют особый жанр, у которого свои незаменимые достоинства. Не выставляя на первый план личности и художественной манеры переводчика, они заставляют читателя думать, догадываться о поэтическом звучании оригинала, самостоятельно дорисовывать и тем самым творить художественную картину, что при достаточной буквальности позволяет читателю с воображением живо воспроизвести дух источника. Сравним информацию, извлекаемую в данном случае, с информацией, получаемой от аккуратного подстрочника. Известно, что при переводе поэзии самый нехудожественный, но точный подстрочник предпочитается художественному переложению. Одежда поэтической мысли всегда зависит от языковой ткани, но ее живая суть более свободна и может быть уловлена через немногие безыскусные намеки.