Случай в маскараде

Но как можно было так скучно, так заурядно исчезнуть? Неужели она и есть этот звук и оглушительная чернота? Он попытался вспомнить, что знает о смерти. О ней точно часто рассказывалось в текстах, которые он прочитал в изрядном количестве – ад, рай, грешники, праведники, но все это было слишком неточно и до бешенства неконкретно. Смешные, наивные картинки с грешниками-хулиганами и праведниками-выскочками и круглыми отличниками, нет, совершенно не то. Олег вспомнил, что о смерти много писал Толстой. Небо с тихо ползущими облаками, дверь, в которую она прорывалась, пока болел князь Андрей, был и еще какой-то рассказ о гибели офицера. Этот офицер подорвался на бомбе, но перед смертью вспомнил все незначительное, что случилось в его жизни – неотданный долг, музыку, которую слышал накануне, любимую женщину с лиловыми лентами. Ленты почему-то всегда казались Олегу немного надуманными, и все равно это была сильная сцена! Тот убитый был самый обыкновенный офицер, но и он имел что вспомнить. В избытке! Олег постарался припомнить, а что, что счастливого заключалось в его собственной жизни, да хотя бы просто важного, острого… Он напрягся и начал бросать запросы в пепельную пустоту.

Детство. Дружба. Любовь. Находки, открытия. Рождение дочки. Путешествия, наконец! Он подхватывал эти выклики один за другим, закидывал их в память – и… ничего. Ни эха, ни голоса, тишина. Он ничего не мог вспомнить, совсем, ни хорошего, ни дурного, сознание застилал все тот же уже знакомый ему дым без запаха, выжигающая память дрема. Память отшибло, это выражение он все-таки вспомнил. Значит, и про «всю жизнь, пронесшуюся перед его внутренним взором» – вранье? Зачем же тогда, зачем, Лев Николаевич, вы нагромоздили эти глупые выдумки и, как обычно, обманули всех? Мы вам верили, мы же не видели смерти, мы думали, она именно такая и умирать – это так огненно, эффектно, красиво.

Нет. Смерть – это никакое не небо и облака, не вспышки воспоминаний и лиловые ленты. Смерть – это исчезновение. Погружение в дряблую седоватую пустоту, в небытие. Тебя стирают ластиком, потому что на самом деле ты нарисован на листе бумаги самым обыкновенным простым карандашом.

Тебя больше нет. Но поскольку это не гибель от пули, бомбы или падения из окна, а умирание от болезни, тебя стирают не сразу, стирают медленно, неаккуратными, неровными порциями. И оставшимися линиями ты все-таки еще можешь некоторое время глядеть на жизнь вокруг – оттуда.

Олег ощутил вдруг странный вкус во рту – на зубах хрустела мерзлая брусника. Ледяная, жгучая, землистая и немного сладкая вода. Они шли третий день, заблудились, но в тот момент, когда они набрели на нее и стали рвать, жадно жевать темно-красные, такие вкусные ягоды, он и понял: они дойдут. Обязательно вырвутся! Это и был вкус жизни. Но был у жизни и вес. Она весила как мягкий теплый кулек, который он осторожно принял от Инны на крыльце родильного дома в каплющий талым снегом мартовский день и потрясенно смотрел на темные бровки, длинные реснички, на серьезный, изящно вырезанный рот. Значит, все-таки что-то было и у него? Или пройти туда можно только тайными тропами, через ту самую лужайку, покрытую удивительными цветами с фиолетовыми и оранжевыми кружками на лепестках, на которую они вышли с Сашенькой во время прогулки по тому греческому острову: цветы внезапно вздрогнули и полетели вверх, это оказались бабочки, не цветы! Мелькнула и первая жена, Ленка, легкая, тонкая, резкая, безумная, все хотела покончить с собой, все вскакивала на подоконник перед распахнутым окном. Как же ему было тогда страшно, больно, но это и было его жизнью! Каждое мгновение, несчастное, горькое, безнадежное, волшебное, доброе и злое было ценно. Потому что каждое противостояло Безглазой, Брезгливой. Как он мог этого не понимать? И как могло такое случиться, что теперь у него всё это отбирали? Как вы смеете поступать так со мной? Убивать! Чтобы меня больше не было?

Несколько мгновений Олег глядел на мир из собственного несуществования и вдруг, будто внезапно навели резкость, увидел: с его уходом в мире не изменится ничего. Мир без него останется прежним. Незаметно облетят деревья, листья улягутся на землю, ночи удлинятся, повалит снег. Все оденутся потеплее, сменят перчатки на варежки, береты на шапки. В вестибюле их института поставят его скорбный портрет, с букетиком рядом. И все будут проходить мимо, грустно качать головами: надо же, такой молодой, пожимать плечами: и прививка не помогла! Возможно, такой же портрет появится и в университете? Вряд ли, он преподавал там на полставки, по договору, внештатные, конечно, не удостаиваются. А его пары сейчас же отдадут Красильникову, и вот уж кто точно будет рад, он давно этого ждет.