Как только прикрываю глаза, чтобы справиться со шквалом резко обрушившихся эмоций, почти тут же ощущаю лёгкое, словно пёрышко, ласковое прикосновение к волосам. Сильная рука бывшего скользит сверху вниз, медленно пропуская шелковистые пряди волос меж пальцами. Будто наслаждаясь их блеском и гладкостью, Давид не собирается останавливать этот гипнотизирующий, словно медитация, ритуал. Только Садулаев умеет так прикасаться, только он всегда с таким обожанием относился к моим темным непослушным прядям волос. Единственный мужчина, которому я позволяла таким образом к себе притрагиваться — это Давид. Может быть, это странно, но для меня такие прикосновения сродни чему-то интимному. Только ему готова была позволять расчёсывать и собирать свои волосы, будь то коса, колосок или высокий хвост. Все потому, что только его готова была впустить в свою жизнь и своё сердце.
«Мирьям, ты такая красивая. Хочу видеть, как твои волосы струятся тёмной рекой, разливаясь на моих простынях», — жаркий шепот и прикосновение горячего языка к мочке уха настолько реальны, что дыхание становится непроизвольно прерывисто-поверхностным. Прикусываю нижнюю губу, вспоминая короткий, но такой яркий эпизод из прошлого. Вечер после нашего свидания в ресторане. Мы в машине Давида. Его поцелуи, дерзкие нетерпеливые ласки, возбуждающие, а порой вопиющие в своей наглости фразы…
— Мирьям, любимая, — Садулаев чувственно прикусывает ключицу острыми зубами, — поехали ко мне…
Пользуясь моим смятением и полной дезориентацией, широкая мужская ладонь пробирается под корсаж платья, сжимая упругую трепещущую округлость. Что-то протестующе пищу, но Давид игнорирует мои несмелые протесты. Несомненно, понимает своим мужским чутьем, что отказ продиктован неопытностью и предрассудками.
— Очень сладкая девочка, — порочно шепчет Садулаев в мои приоткрытые влажные губы. — Не знаю, как доживу до нашей свадьбы.
Он опускает корсаж ниже, открывая вид на соблазнительную глубокую ложбинку между пышными полушариями. Чувствую ладонью, как в груди Давида, словно отбойный молоток, лупит по ребрам сердце. Почему-то меня приводит в дикий восторг, что это именно я так действую на этого красивого мужчину. Возвращаюсь в настоящее и сквозь ресницы смотрю прямо в волевое притягательное лицо. Мысленно считаю, сколько сердце пропустило ударов, пока я захлебываюсь восторгом в каштановых глазах своего первого и единственного мужчины. Это длится ровно до того момента, пока четко очерченные губы раскрываются и не разбивают в дребезги все мои надежды. Точнее, это делают слова, которые так неосторожно бросает Давид в мою сторону. То, что я слышу так отчётливо на корню подрубает и без того шаткое спокойствие.
— Почему, Мирьям? — хриплый голос пропитан какой-то горечью и искренним недоумением. — Почему ты предала меня? Ведь я мог дать тебе больше, намного больше.
Срабатывает врожденная защитная реакция и уголок губ непроизвольно ползёт вверх. Неужели он думает, что дело в деньгах?! Давид проводит большим пальцем по моей щеке, замирая на секунду, будто удивляясь нежной бархатистости светло-кремовой кожи. После этого убирает пальцы прочь, словно ему невыносимо прикасаться ко мне. Мощные челюсти так сильно сжаты, что даже страшно подумать, что у него творится в душе.
— Я не предавала, — говорю твёрдо, несмотря на то, что эти слова поизношу почти шёпотом. — Я бы так никогда не поступила с тобой.
Темные зрачки Давида резко расширяются, один в один, как бывает, когда человеку причиняют нестерпимую боль. Такую боль еще называют пыткой. Он на секунду опускает глаза, чтобы вновь встретиться уже более жёстким взглядом со мной.
— Не знаю даже, что больше всего меня убивает, Мирьям, — хриплый низкий голос бьет током по оголенным нервам. Садулаев отступает на шаг, пряча руки в карманы брюк. — То, что ты продолжаешь настаивать на своем, отрицая то, что не подлежит никакому сомнению, или же сам факт предательства.
Прикладываю машинально руку к груди и произношу так искренне, насколько на это способна:
— Да, я сбежала, я… — на секунду беру спасительную паузу, чтобы перевести дыхание и подобрать более мягкое выражение, которое окончательно не «потопит» меня перед Давидом, — поступила плохо, — тяжело сглатываю плотный ком, все еще надеясь на то, что меня вновь не обвинят во всех смертных грехах. Ведь после того самого первого раза тема «слива» проекта больше никогда не поднималась ни им, ни мной. Давид проводит устало рукой по лицу и горько усмехается вслух.
— Плохо поступила? — повторяет безэмоционально и так глухо, что вдоль позвоночника бежит холодок. От его вкрадчивого голоса, я словно покрываюсь тоненькой корочкой арктического льда, чтобы через мгновение уже гореть в черном огне агатовых полыхнувших бешеной яростью глаз. — Плохо поступила, Мирьям, — это когда припарковалась на чужом месте.
Оказываюсь напротив Давида и поспешно прикладываю дрожащие пальцы к его таким по-мужски твердым горячим губам. Они будто прожигают кожу, заставляя кровь рванными толчками нестись по венам.